Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин

строк я простодушно игнорировал. Но одновременно с такими изъявлениями покорности высшей воле я с той же, если не с большей охотой повторял бунтарские выкрики, богохульства и призывы к разрушению:

Лавина, скоро ль ты разбудишь воздух сонный.

Этой, по существу, мало мотивированной сменой несовместимых друг с другом переживаний как раз и привлекала к себе поэзия Бодлэра. Выражаемые ею душевные контрасты были порой чрезмерны, парадоксальны, упрощены, но тем пленительней они казались неискушенному вкусу подростка. Теперь, пожалуй, смешно вспомнить, с каким упоением когда-то я повторял наизусть «Путешествие на остров Цитеру», поэму, в которой изображение экзотического пейзажа вытеснялось описанием разлагающегося трупа повешенного. С еще большим восторгом я прислушивался к голосу поэта, когда он сменял крики проклятий и обличений на шепот любовных признаний. Нежнейшей музыкой казались банальные строки «Приглашения к путешествию», превращенного неуклюжим переводчиком в романс для шарманки. А когда наступала весна, я раскрывал окна моей комнаты и ложился на подоконник; надо мной расстилался клочок неба со звездами, бледневшими от молнии трамваев, и я шептал в каменный ящик двора:

Ты во сне хоть порой улетала ль, Агата,

Из нечистого моря столицы больной…

Бодлэр помог оформиться во мне тому, что объединяло сознание людей моего поколения и моего круга. Его призыв – «опьяняйтесь» – мог показаться упрощенным, но зато он был лишен всяких лицемерных прикрас. Неизбежен был путь опьянения если не чем-либо другим, то искусством. Но жизнь в искусстве не сделалась «искусственной жизнью»; и в этом помощь оказал Бодлэр. Никому иному, как именно ему, принадлежат возвышеннейшие и восторженные стихи о «маяках», зажженных создателем, чтобы человечество не сбилось с пути:

C’est un cri répété par mille sentinelles

Un ordre renvoyé par mille porte-voix

C’est un phare allumé sur mille citadelles,

Un appel de chasseurs perdu dans les grands bois[35].

Бодлэр был тоже заблудившимся охотником, который в лесу веков перекликался с другими. Его энтузиастическое восприятие искусства не только в прошлом, но и сейчас находит отклик в наших душах. В порыве отчаяния и восхищения он заставил говорить самую красоту:

Je suis belle, у mortels! comme un rêve de pierre

Et mon sein, ou chacun s’est meurtri tour а tour

Est fait pour inspirer ru poète un amour

Eternèl et muet ainsi que la matière[36].

Пускай этот образ, который Роден наивно пытался воплотить в мраморе, кажется гиперболическим, он все же не может не волновать нас всякий раз вновь и вновь.

Бодлеровское «Плаванье» вдохновило Рембо и других европейских поэтов на множество великих реминисценций, к коим, помимо «Пьяного корабля», можно отнести «Рождественский романс» И. Бродского, «Заблудившийся трамвай» Гумилёва, ряд стихов Марины Цветаевой. Анализируя общность тем движения к смерти, казни жизни, призрачности бытия у поэтов разных эпох, Манук Жажоян обращает внимание на то, что Рембо начинает с того, чем кончил Бодлер:

Между тем как несло меня вниз по теченью,

Краснокожие кинулись к бичевщикам,

Всех раздев догола, забавлялись мишенью,

Пригвоздили их намертво к пестрым столбам.

Я остался один без матросской ватаги,

В трюме хлопок промок и затлело зерно,

Казнь окончилась.

…Во всех четырех вещах («Плаванье», «Пьяный корабль», «Заблудившийся трамвай», «Рождественский романс») неизменно наблюдается совмещение, тождество движения и смерти. Притчевая, аллегорическая «Смерть-капитан» у Бодлера; соединение аллегории и сюрреалистической конкретности, развитие и удвоение образа смерти (мертвый экипаж и полумертвый корабль) у Рембо; «мертвые головы» у Гумилёва; «мертвецы… в обнимку с особняками» у Бродского.

И все четыре стихотворения построены по единой структуре с полюсами: движение – видение. Нечто (некто) плывет, движется по морю, рельсам или надо всем этим, в призрачном пространстве – и навстречу ему, мимо него, вокруг него плывут, бегут, разворачиваются как параллельный сюжет видения. Словно задал Бодлер вечный вопрос-рефрен («Что видели вы, что?»), и все последующие пьяные корабли и пловцы словно отвечают на него.

Бодлер:

Что видели вы, что?

  – Созвездия и зыби,

И желтые пески, нас жгущие поднесь.

…

Лиловые моря в венце вечерней славы,

Морские города в тиаре из лучей…

Рембо:

Лиловели на зыби горячечной пятна,

И казалось, что в медленном ритме стихий

Только жалоба горькой любви и понятна —

Крепче спирта, пространней, чем ваши стихи.

Гумилёв:

Поздно. Уж мы обогнули стену,

Мы проскочили сквозь рощу пальм,

Через Неву, через Нил и Сену

Мы прогремели по трем мостам.

Бродский:

Плывет в тоске необъяснимой

пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.

В ночной столице фотоснимок

печально сделал иностранец,

и выезжает на Ордынку

такси с больными седоками,

и мертвецы стоят в обнимку

с особняками.

«Цветы Зла»

О, Господь, созерцать эту мерзость дай силы, —

Дай мне силы – и тело, и душу свои созерцать.

Ш. Бодлер

Я оплеуха – и щека,

Я рана – и удар булатом,

Рука, раздробленная катом,

И я же – катова рука!

Мне к людям больше не вернуться,

Я – сердца своего вампир,

Глядящий с хохотом на мир

И сам бессильный улыбнуться.

Ш. Бодлер

Вступление

Безумье, скаредность и алчность и разврат

И душу нам гнетут, и тело разъедают;

Нас угрызения, как пытка, услаждают,

Как насекомые, и жалят и язвят.

Упорен в нас порок, раскаянье – притворно;

За все сторицею себе воздать спеша,

Опять путем греха, смеясь, скользит душа,

Слезами трусости омыв свой путь позорный.

И Демон Трисмегист, баюкая мечту,

На мягком ложе зла наш разум усыпляет;

Он волю, золото души, испепеляет

И, как столбы паров, бросает в пустоту;

Сам Дьявол нас влечет сетями преступленья,