Обреченный царевич - Михаил Попов

Хека подскочил, но даже не успел возмущенно вспыхнуть, как уже овладел собой. И сказал успокаивающе-внушающим тоном:

– Как ты мог видеть это, когда никуда не путешествовал? Ты жил во дворце отца, потом плавал двадцать дней по реке, и все.

Мериптах улыбнулся:

– Когда я был мертв, я был везде. Два больших голоса – я не знаю, какие это были боги, они не назвали себя – говорили мне: вот страна, и я видел страну, и горы белые вверху, и виноградники, и дороги, и каналы. Они говорили мне: вот город, и я видел город, и стены, и башни, и зубцы на башнях. Вот битва, и я видел колесницы, видел, как бегут воины и как стоят воины, как летят стрелы, видел поверженных людей и лошадей кверху ногами. Я был везде, я видел все. Все пределы: и горные, и морские, и все пустыни, и оазисы.

Колдун сокрушенно покивал:

– Ты все еще бредишь, это еще по жилам твоим плавают крохотные змеи, но мы их прогоним. Я составлю питье, я знаю, какое питье очистит твою кровь. Ты бредишь, как тогда, когда принял «царского брата» за Себека.

– Я не брежу. Я теперь знаю, что того человека зовут Мегила и он не крокодил. Меня сбил голос, я слышал такой же из камышей, на дамбе, когда молился ночью Сопдет. Этот голос звал меня с собой, а кто может ночью подкрадываться через камыши и разговаривать, как не Себек?

Хека не знал, что ответить. Мальчик говорил вполне осмысленно, но вместе с тем никакого не было объяснения тем удивительно точным описаниям, которые он дал критскому дворцу и сузским укреплениям. Эти места были расположены на разных концах обитаемого мира, и сколько во всем свете могло быть людей, которым довелось на своем веку видеть и дворец Кносса, и храм Аннушиннака?

– Проверь меня еще раз, – предложил мальчик. – Назови дальнее место, но тебе хорошо знакомое, и я расскажу о нем.

Колдун нервничал, как всегда, перед непонятным. Он привык обманывать сам, а такому человеку невыносимо быть объектом обмана. Пока все не разъяснится, покою не наступить. Мальчишка-то, оказывается, не только ценен, но и опасен, может статься.

– Хорошо, я вот что тебя попрошу, Мериптах, расскажи мне, как выглядит самый мерзкий, самый гордый, самый возвышенный, самый непостижимый, самый утонченный и самый мстительный город на земле.

– Ты имеешь в виду не Аварис?

– Нет. До Авариса мы еще доберемся так ли, иначе ли. К тому же я о нем и сам ничего не знаю, ибо не бывал в нем. Ты расскажешь мне про Вавилон. Столицу столиц. Узилище узилищ. Разврат разврата. Сияние сияний.

В Хеке полыхали азарт и жажда какого-то отмщения, как будто мальчик уже успел его глубоко задеть.

Мериптах спокойно дождался, когда колдун закончит распускать павлиньи хвосты своих речений, перестанет по-обезьяньи моститься на мешках, замрет. И заговорил, не открывая глаз, как будто подсматривая в другой мир, где Вавилон, как на ладони.

– Евфрат, оставляя по левую руку Летний дворец, что в квартале Бит-Лугарьгирра, долго течет вдоль низкой стены из сырцового кирпича без башен, до самого квартала Баб-Нар-Куталабири. Тут он упирается в основание центрального царского дворца, и русло его описывает плавную дугу, после чего входит в самую середину главной городской стены мимо высокого бастиона, называемого Пуратту. Направо остаются лежать жилые кварталы и сады, слева же начинают вздыматься сады, выращенные на уступах большой пирамиды, рядом – южный дворец, и сразу вслед за ним глубокий дворцовый ров, куда отведены воды реки. За рвом внутренний жреческий город, куда нет доступа даже служителям дворца.

– Что же ты замолчал?! – закричал Хека, стоило мальчику помедлить лишь несколько мгновений, чтобы перевести дух.

– За жреческим городом возвышается Эсагила Этеменанки, она меньше, чем пирамида Хуфу, она не сверкает облицованными гранями, она серая, мрачная, и она недостроена. Следом за нею вдоль по течению расположен квартал, называемый Тинктир, посреди которого стоит Эсагила Нухар…

– Хватит.

– Далее отходит от реки улица бога Набу и богини Наны.

– Не надо больше, Мериптах. Это он, город, который я бы не оставил никогда, если бы он не выплюнул меня сам. Мне не повезло там, и город меня не пожалел и нанес вторую страшную рану. Я ушел так же, как Евфрат уходит из Вавилона, по дороге в Барсиппу и Дильбат. Я ушел, проклиная его, и сейчас желаю ему гибели в огне, но знаю, что желать ему гибели бесполезно. Даже если его кто-нибудь разрушит, он все равно будет восстановлен и станет только еще величественнее. Я ушел из него, но нигде не мог остановиться, нигде не находил себе места. Я переплыл море, я пересек пустыню, пока не оказался в диком нубийском лесу. Там, на краю мира, где кончаются люди и начинаются обезьяны, я нашел пещеру и скрылся от человеческих глаз. Год за годом…

Хека вдруг спохватился, что есть у него сейчас дело поважнее, чем воспоминания. Надо было как-то разобраться с небывалым даром мальчика. Ни о чем подобном ему прежде даже слыхивать не приходилось. Жизнь приучила его к тому, что чудес не бывает, одни только шумные фокусы в храмах. Но теперь приходилось отказываться от опыта, на который потрачена вся жизнь, ибо перед ним лежало с закрытыми глазами доказательство, что чудеса бывают. Нет, не с закрытыми. Мериптах, наоборот, вовсю разглядывал своего испытателя. Даже повернул к нему голову. Смотрел так, словно видел в первый раз. Но колдуна было не сбить этой внезапной переменой поведения. Он наклонился и вопросительно прошипел:

– Скажи, откуда ты знаешь все это?

Мериптах удивленно выпятил губу. Он думал, что все уже объяснил. Там, в темноте плавания, он слышал особые, высшие голоса, голоса неназвавшихся богов. Их слова освещали, показывали и называли все.

– Скажи, скажи, Мериптах, но как же ты мог побывать и на острове Миноса, и в землях эламитов. Меж ними месяц пути, а ведь ты исчез из-под моего ока лишь на двадцать дней.

Мальчик вдруг презрительно фыркнул:

– Не двадцать, а больше, больше и больше.

– Больше? Намного больше? На сколько? Ты же знаешь счет, ты знаешь счет лучше всех, кого я встречал. Скажи, как же долго ты слушал этот голос в темноте?

– Там нет дней и ночей, там темнота, но она не ночь. Ночь в ней, но ночь не она. И там нет счета.

Хека нервничал, и сильно страдала его чуть пробившаяся бородка.

– Но если нет счета, то как же можно сказать, что ты был там больше, чем двадцать дней?

Мериптах немного подумал:

– Я стал такой другой, я теперь знаю, что не товарищ Утмасу, Бехезти… Я старый.

Возникли тяжелые шаги за спиною колдуна. Подошел седовласый гиксос, старый боевой товарищ Шахкея, теперь неотлучно дежуривший у его ложа. Маленькие глазки воспаленно блестели, рот его был перекошен, из него выпало несколько угловатых азиатских слов. Хека быстро кивнул и бросился к палатке.

Вернувшись, он сообщил, что дела «царского друга» плохи, он может и не предстать пред царским троном. Зарих, так звали седовласого, уже почти обезумел от горя, он уже в душе оплакивает старинного боевого товарища. К тому же Шахкей еще и шейх племени, к которому принадлежат все солдаты, что сейчас на борту «Серой утки», такое имя, оказывается, носит эта неуловимая лодка.