Обреченный царевич - Михаил Попов

– Если Шахкей умрет, этот старик сделается подобен черному носорогу, крушащему все, что маячит перед глазами. Но нас он не посмеет тронуть, мы под охраной царского приказа, – без особой уверенности в голосе сказал Хека. – Не посмеет. Апоп… Этот змей дважды посылал за колдуном Хекой в нубийский лес, один раз простого сотника из младших «царских друзей», а потом даже и самого «царского брата» Мегилу, гнуснейшую из всех гадин, питающегося кровью и родящего коварство. Значит, колдун Хека был ему нужен, и теперь нужен не меньше.

И тут мальчик задал совершенно несообразный вопрос, наконец выработавшийся из клубившейся в голове мути:

– Скажи, ты сам отрубил себе руку?

Колдун крякнул и зажмурился.

– О, воистину, как говорят люди Хатти, камень далеко не укатывается от горы.

– Я не понимаю тебя.

– Как можно было, хоть немного зная меня, подумать, что я способен на такое безумие. Я не рубил себе руки, мне отсекли ее в том городе, которому я вот уже полдня посылаю свои проклятия и который ты посещал в своих сновидениях. В Вавилоне, да явится новый Муршиль за его головой и печенью, есть со времен царя Хаммурапи закон, по нему неудачливый лекарь приговаривается к наказанию, которое искупало бы размер его неудачи. Мне не повезло: женщина, коей я удалял огромный нарыв на груди, не просто умерла, но умерла прямо во время операции, так что я не успел скрыться, как это обычно делается. Только ненормальному Мегиле могло прийти в голову, что я мог сам себя изувечить. Зачем?

– Чтобы выдать себя за колдуна Хеку.

– Я так и знал!

Хека колотил культею по колену.

– Мегила, Мегила, поверь мне, это Мегила и его речи.

– Я говорил с ним только один раз. Нет, два. Первый раз, когда он был Себек. Но про руку он ничего не говорил.

– У тебя все перепуталось в голове, что и неудивительно, если вспомнить, каково тебе пришлось в последние дни. Откуда у тебя в голове моя отрубленная рука и все эти города, я не знаю, но уж поверь мне – я добрался до пещеры старика Хеки уже безруким. Я объявился лекарем, и он проверил меня, и посмеялся надо мной, ибо мое знание перед его знанием было мельче пыли. Он отправил меня смотреть за своими козами, и я затаился. У него были ученики, которых он отличал и приближал, однако понять почему, было нельзя. Старик был безумен, но любой жрец, даже будь он три с половиной раза Аменемхет, не мог бы сравниться с мизинцем его. Четыре года я жил у старика. Я собирал травы, растирал кости, постился месяцами, выучил заклинания для жизни и для смерти, но все был при козах. Старик не впускал меня в пещеру, я жил в яме и ел с земли. Я видел многих гостей. Прибывали люди из Пунта, из Фив, из Мероэ, они были горды за два шага до пещеры, а перед самым входом сгибались и ползли. Я терпел. И вот однажды Хека взмыслил нечто. Вместе с двумя главнейшими своими учениками он скрылся в пещере на четыре дня, и о них ничего не было слышно. А потом раздался ужасный гром и повалил рыжий дым. Хека вышел из пещеры, и у него не было руки, так же как у меня, левой кисти. Ученики его сгинули, и больше никто их не видел. Хека стал задумчив, меня он перевел от коз в свое хранилище, и я стал присматривать за магическими запасами. Он ничего мне не объяснял, и приходилось все подсматривать. Так прошло три года. Вот тогда появились гости из Авариса. Сначала первый, потом, через год, Мегила. О чем шла речь, не знаю, меня Хека отсылал в лес. Теперь знаю – его звал Апоп, но он к нему не пошел. А потом колдун приказал вырыть яму, лег на голое дно и велел накрыть себя настилом из пальмовых листьев и не тревожить восемь дней. Мы привыкли слушаться – нас оставалось двое учеников, я и негритенок Масо. На четвертый день леопард задрал Масо. Еще раз, на четвертый день, я подошел к яме, где лежал Хека. Но не посмел тревожить его. Потом ждал еще два дня, и опять два. Наконец поднял настил и нашел там лишь скелет, на месте живота у которого кипел муравейник. В тот же день явился вождь племени, что промышляло грабежом у речных порогов. Бегемот прокусил грудь его сыну, и он просил снадобья для него, принимая меня за колдуна. И я дал то, которое Хека давал при таких ранах. И тут же явился купец и сказал, что его жена не может разродиться, и ему я что-то дал. И так до пяти раз. И все они считали, что я Хека, и я гордился. А потом испугался: сын вождя умрет, жена купца умрет, дождя над ячменными полями вверх по реке не будет, что я отвечу? А если придет человек, который знал Хеку настоящего? Сначала я решил просто бежать, но тут опять пришли гонцы от Аменемхета, и я решил пойти к нему, со всем своим магическим богатством. Это было сумасшествие, но мое сердце всегда готово ко всему. Так было и так продлится далее. Оказавшись у жреца, я быстро понял: надо бежать. Аменемхет не простит мне обмана.

– Апоп тоже не простит.

Хека некоторое время тупо смотрел на мальчика. Потом порылся в одном из мешков, достал оттуда плоскую деревянную шкатулку, вынул из нее острую бронзовую иголку, выложил свой длинный желтый язык на поднесенный ко рту обрубок руки и несколько раз ткнул шевелящийся кончик черным острием. Потом, шипя, рухнул головой в щель между двумя мешками и затих.

Мериптах хотел его успокоить – он никому не расскажет о его признаниях, но почему-то этого не сказал.

55

Разоблаченный колдун трудился как проклятый весь день напролет. По его требованию солдаты Шахкея разожгли маленькую походную кухню посреди палубы и непрерывно питали ее сухим камышом, запасы которого приходилось пополнять трижды в день, для чего «Серая утка» осторожно подруливала к ближайшему берегу, выщупывая шестами дорожку мимо мелей.

Рядом с глиняной печью стояли открытые лари, сплетенные из древесной коры, меж ними ползал на четвереньках Хека, выдергивал черными зубами пробки из флаконов, принюхивался, ставил отпечаток пробки на распухшем от наказания языке, закатывал глаза, анализируя и воображая. На огне постоянно калилось несколько медных плошек с кучками ядовито-вонючих смесей и мелко булькающих жидкостей.

Гиксосы с сочувствием и уважением поглядывали на него и даже молились одними губами, желая однорукому лекарю успеха, ибо они были убеждены, что это он так старается помочь их обожаемому вождю. Они ошибались. Лекарь отлично уже рассмотрел, что «царскому другу» помочь нет никакой возможности, и всю эту бурную суету развел только для отвода азиатских глаз. Направляемые в растрескавшийся, перекошенный рот воина напитки были призваны лишь смягчить его муки, одновременно их растягивая. Хека боялся остаться один на один с горюющими дикарями, кроме того, понимал, что свежий труп – плохая рекомендация для лекаря, прибывающего к новому месту. Но за внешней стороной его деятельности скрывался и реальный интерес. Хека стремился вывести средство, которое освободило бы Мериптаха от пут неподвижности. Он и раньше к этому стремился, но всего лишь по причинам врачевательского тщеславия. Наполовину вылеченный больной – наполовину поражение лечившего. Все забудут, что он вырвал мальчика из небытия, если он не сможет вырвать его из неподвижности. Хека слишком хорошо знал, что царю надобен мальчик со всей живостью своих членов, а не мумиеподобный сновидец. После же последнего разговора с Мериптахом у колдуна появился более жаркий стимул желать победы над его хворью. По правде сказать, сначала, во тьме зажмурившегося отчаяния, высасывая кровь из несчастного своего языка, он вознамерился мальчишку просто-напросто отравить. Средств для этого у него было множество, и он мстительно перебрал в голове все эти граненые флаконы. Эту часть пещерной науки он усвоил прежде и лучше всего. В умении убивать и угнетать с помощью зелий он мог спокойно признать себя подлинным преемником подлинного Хеки. Однако он вовремя одумался. Смерть мальчика конечно же припишут ему, а с этой припиской, да еще при угасающем Шахкее, что он будет стоить в глазах Апопа? По этой же причине следовало отказаться от замысла спихнуть ночью мальчика через борт к крокодилам. Даже если азиаты поверят лекарю, что он не убивал, спросят, почему не уберег? Надо было сделать так, чтобы мальчик ничего не смог рассказать царю.