Знамение пути - Мария Семенова

И старый воин даже ногой притопнул по палубе, зовя её всвидетельницы своего гнева.

– Истинные речи ты молвишь, дядька Аптахар, –вразнобой уважительно согласились сегваны. Волкодав же подумал, что святоезерно правды в рассуждениях Аптахара определённо присутствовало, но ещё было вних и нечто, не дававшее ему согласиться с калекой. Нечто, имевшее очень малоотношения к самолюбию, затронутому его нападками. Но что именно – венн не могсразу осмыслить и облечь в слова. Тут следовало хорошенько подумать, и оттогоон счёл за лучшее промолчать.

* * *

Весенние сумерки длительны и неторопливы. Солнце отлогоуходит за горизонт, оставляя небеса тлеть тихим малиновым заревом. Заревопереползает всё севернее и очень медленно меркнет, и начинает казаться, чтоневидимое светило так и не позволит себе отдыха – снова засияет на небе, ни намгновение не отдав его темноте. Однако шо-ситайнское Захолмье – всё-таки неСегванские острова и даже не веннские дебри. А посему неизбежен момент, когдаокончательно гаснут все краски и расплываются очертания, когда ночьсворачивается в мохнатый клубок и прикрывает нос пышным тёмным хвостом,оставляя настороже только недреманные звёзды.

В лесных низинах уже плавал туман. Плотные белёсые щупальцамедленно обтекали еловые стволы и кусты можжевельника, достигая дороги. Попесчаной дороге неровной, шаткой рысцой бежала собака – беспородный кобелёк,живший некогда во дворе у Панкела. Пёсик был совсем не из тех, на ком радостноили хотя бы умилённо останавливается человеческий взгляд. Наоборот – при видеподобного создания большинство людей испытывает отчётливое смущение. Кое у когооно выливается в жалость. Таким людям кажется, будто собачонка, подобно имсамим, осмысливает свою внешность и очень переживает из-за неё. Эта жалостьможет приобретать самые разные формы. В том числе и такую: «Пришибить тебя, чтоли, чтобы не мучился?» Гораздо больше, однако, людей, чьё смущение откровеннопрорывается злобой, как будто несчастный уродец перед ними виноват уже тем, чтона свете живёт. «Вот гадость какая! Да я тебя…»

Что поделаешь, не все родятся роскошными красавцами, не всес первого взгляда покоряют величавой мощью движений. К иным ещё требуетсяприсмотреться. Корявая мордочка кобелька никому не показалась бы безобразной,если бы её озаряло весёлое и доверчивое лукавство. И жёлто-пегая шёрсткасделалась бы почти нарядной, если бы у кого-то дошли руки расчесать её,избавляя от грязи и колтунов. Но человеческие руки гораздо охотней и чащеподхватывали не гребень, а палку. Поэтому шерсть пёсика торчала довольномерзкими грязно-серыми клочьями, а в глазах вместо игривого веселья застылотоскливое ожидание очередной напасти.

Правду сказать, этих самых напастей последнее время быломноговато даже для него, вовсе не избалованного. Земной мир с самого рождениябыл не очень-то ласков к нему, но этот мир оставался по крайней мере привычен,кобелёк знал, чего от него ждать. Хозяин Панкел был не особенно добр, однакоизвестен до последнего чиха, да пёсик не задумывался и не знал, какие вообщехозяева бывают на свете. И вот теперь всё знакомое, незыблемое и надёжное водночасье рухнуло, оставив его наедине с неизведанным и чужим, а потомустрашным. Пёсик, выросший на деревенских задворках, оказался в лесу, кудараньше он никогда не отваживался соваться. Привыкший спать в конуре Старшего,возле косматого бока своего единственного друга, теперь он ночь напролётторопился сквозь темноту. Его кривые короткие лапки никогда-то не обладалидостаточной резвостью, а теперь одна из них, метко подбитая камнем человека вдвуцветной одежде, ещё и болела, распухнув, и он совсем не мог на неёнаступать…

Песчаная колея отлого спускалась к одной из бесчисленныхречек, бежавших здесь из одного болота в другое и далее к сверкающим гладямОзёрного края. Вечерняя прохлада породила у речки особенно густой и плотныйтуман: дорога ныряла прямо в белое молоко, плывшее над водой. Позже, когдалетняя жара хорошо прогреет торфяники, дорога здесь станет совсем удобной,сухой и проезжей. Но это потом, а покамест кусок дороги сам напоминал небольшоеболото – поперёк пути расплылась необъятная лужа густой чёрной грязи. Кое-гдеотстоялись прудочки чистой воды, и там можно было от души полакать, не говоряуж про то, чтобы охладить подушечки лап, совсем стёртые и разбитые непривычнодлительным бегом.

Пёсик так обрадовался возможности напиться и отдохнуть, чтодаже прибавил шагу, стремясь скорее к воде. Уставший бояться всего подряд, оннесколько потерял бдительность, да и ветер, как нарочно, тянул не к нему, а отнего… Кобелишка в ужасе присел и шарахнулся, когда впереди чавкнуло, затрещало– и, разгоняя щетинистой спиной густые пряди тумана, с лёжки у обочинымалоезжей в эту пору дороги вырос огромный старый кабан.

Дворняжка как-то сразу понял, что настал его последний час.Бежать было бесполезно. Он и на четырёх-то ногах вряд ли удрал бы отразгневанного чудища, а на трёх и подавно. Стоило нечаянно опереться оземьпокалеченной лапкой, и пёсик взвизгнул от боли. Кабан же был громаден, итемнота вкупе с туманом его ещё увеличивали. Он зло хрюкнул, быстро наливаясьубийственной яростью. Когда-то у него было стадо, но он уже давно покинул его,вернее, был изгнан. Его выдворили за то, что к исходу третьего десятка лет онначал выживать из ума, становясь всё более гневливым и скорым на расправу. Раноили поздно это могло оказаться опасно для стада, предпочитавшего держатьсяскрытно и осторожно. Понятно, кротости нрава у старого одинца с тех пор неприбавилось. И ещё у него были клыки больше человеческого пальца длиной, крутозагнутые, росшие всю жизнь, и он очень хорошо умел ими пользоваться в бою…

Ужас, пережитый в эти мгновения маленьким кобельком, едва неоткупорил вонючие железы у него возле хвоста. Однако потом что-то изменилось.Кабан замер на месте. Его щетина по-прежнему топорщилась воинственным гребнем,но движение огромного тела, казавшееся совершенно неостановимым, вдруг исчерпалось.Вепрь словно заметил впереди нечто, способное отрезвить и остудить даже еготраченный возрастом рассудок. Припавший к земле пёсик несколько ожил, к немувернулась способность воспринимать окружающий мир, и он попытался понять, чтоже заставило замереть матёрого одинца.

Его ищущие ноздри втянули запах… Очень знакомый и родной,этот запах тем не менее просто не мог, не имел права здесь разноситься. Потомучто это был живой запах. А тот, кому он принадлежал, уже не имел отношения кмиру живых.

Кобелёк отважился повернуться… За его спиной на дороге стоялСтарший. Вот только был он совсем не таким, каким маленький пёсик помнил его.Теперь ему были присущи горделивая осанка, несуетный блеск глаз, здоровыйгустой мех… и, конечно, никакой цепи на шее. Таким Старший мог и должен был быстать в расцвете жизни у сильного и заботливого хозяина. В таком телесномоблике верно отразилась бы доставшаяся ему душа. Уже уйдя туда, где не бываетнесправедливостей и обид, он всё-таки вернулся присмотреть за криволапым дружком,оставшимся в одиночестве. И кабан, изготовившийся было напасть, остановился.Наверное, всё-таки не от страха, потому что он вряд ли способен был испытыватьстрах. Нет, тут было нечто иное. Нечто, всего более сходное с ощущениемзапрета, хорошо знакомого могучему и хорошо вооружённому существу.