Заговор обреченных - Богдан Сушинский

Фюрер отдалялся от Гиммлера, от самой двери, и это замедленное шествие длилось целую вечность, вызывая у рейхсфюрера досадное осознание впустую потраченного времени, трату которого он с каждым днем осознавал все острее.

– Да, рейхсфюрер, да… Все это происходит именно так, – произнес канцлер Германии, все еще не достигнув своего кресла. – Мы можем предполагать что угодно. Но у высших сил свое видение нашего мира и свое понимание нашего исхода. И самое важное для нас заключается не в том, чтобы предугадывать решения высших сил, а в том, чтобы постичь высший смысл всего происходящего с нами в этом году, в этот день, сейчас…

– Вы абсолютно правы, мой фюрер. – Ответ солдафона, который ни к чему не обязывал рейхсфюрера СС. Но ведь и Гитлер должен был понимать, что он не в состоянии вот так, сразу, войти в русло его размышлений.

Фюрер остановился, одной рукой опираясь о накрытый большой картой стол, другой – о подлокотник кресла, и в такой непривычной, старческой позе прислушался к словам магистра эсэсовского ордена.

– Завтра начнется суд над генералом Штюльпнагелем, – проговорил он безо всякой связи с тем, что провозглашал минутой раньше. – Одним из этих, запоздавших на прием к Фрайслеру. Генерал пехоты. Командующий войсками во Франции. Человек, в руках у которого был весь Париж… Но которому и этого показалось мало. – Серовато осунувшееся лицо фюрера исказила мстительная, желчная гримаса человека, оскорбленного в лучших своих чувствах. Сколько таких оскорблений пришлось пережить ему от предательства фельдмаршалов Витцлебена, Роммеля, Клюге, генералов Бека, Ольбрихта, Фромма, Шпейделя, Геппнера…

– Он должен пройти через это чистилище чести, как все остальные, – подтвердил Гиммлер.

– Не знаю, медики считают, что он вполне готов предстать перед судом. Но если медики так считают… – вдруг засомневался фюрер, как бы испрашивая совета. Он только что прослушал сводку о мощном наступлении дивизий генерала Монтгомери, уже вырвавшихся с нормандского плацдарма и устремившихся к Парижу.

«Очень неудачное время мы выбрали для суда», – молвил он себе.

Само предположение о том, что не сегодня, так завтра Париж, а затем и вся Франция окажутся в руках англо-американцев и французские полки ринутся к границам рейха, приводило Гитлера в почти паническое уныние, которое заставляло по-новому взглянуть на весь окружающий его мир. Конечно, где-то там, в далекой России, красные упорно, один за другим освобождали свои увядшие в руинах города и республики. Но это одно дело. А потеря Франции – совершенно другое.

Только позавчера ему доложили, что одна из самых несокрушимых дивизий СС – «Рейх» – уже потеряла в боях за Францию более 70 процентов своего состава. Он ужаснулся. Эти потери невосполнимы. Отборные, закаленные… Если так пойдет и дальше, от «Рейха» останутся лишь название, штандарт и два десятка деморализованных эсэсманнов[33]. Какими новобранцами, недорослями из фольксштурма он заполнит такую брешь?

«Хоть бы фюрер не заговорил о событиях во Франции», – подумалось в это время Гиммлеру. И только страх навлечь на себя «парижскую драму» заставил его поддаться сомнениям Гитлера:

– Так, может быть, и не стоит устраивать суд над этим Штюльпнагелем? Все основные участники заговора давно осуждены. Генерал, говорят, совершенно слеп. Да и поднимать вопрос о том, как случилось, что командующий войсками во Франции оказался… – рейхсфюрер вдруг осекся на полуслове и просветленно взглянул на фюрера.

– Договаривайте, Гиммлер, договаривайте. Даже командующий группой войск во Франции генерал Штюльпнагель оказался предателем. Это вы хотите сказать? А что бы мы сказали миру, если бы на одном из крюков в Плетцензее пришлось вешать Роммеля? Клюге, наконец, главнокомандующего войсками Западного фронта.

– Вы правы, мой фюрер. Но, думаю, Геббельс мог бы взглянуть на ситуацию несколько иначе. Наши неудачи во Франции во многом объясняются именно тем, что Штюльпнагель оказался предателем. Мог ли всерьез заботиться об обороне французского побережья генерал, который как раз накануне высадки ждал сигнала «Валькирия» и готовился к предательским переговорам с англичанами? Да они просто-напросто никогда не простили бы ему упорного сопротивления.

Только сейчас едва заметным движением руки Гитлер указал ему на ближайшее кресло у приставного стола и вновь пристально посмотрел на рейхсфюрера.

– А ведь вы пришли сюда с твердым намерением уговорить меня отменить суд над Штюльпнагелем. Разве не так?

– Мне казалось, что все можно закончить лагерным лазаретом, в котором генерала «долечивали» бы лучшие врачи-крематорщики.

– Но получилось наоборот. Именно вы укрепили меня в решении не отменять суд. Пусть этот мясник Фрайслер вершит свою кровавую мстительную ненависть.

– Теперь уже пусть.

– Поверьте, Гиммлер, я сожалею, что не смогу увидеть, как вместе со Штюльпнагелем вздергивают этого… фон Клюге. – «Фон» Гитлер произнес с такой брезгливостью, словно в дворянской приставке заключалась сама суть мерзопакостности фельдмаршала, которая и привела его к измене.

Но Гиммлер понимал фюрера. Слишком много этих, пишущихся через «фон», собралось в коллекции Фрайслера – Йорк фон Вартенбург, фон Кляйст, фон Шваненфельд, фон Тресков… К сожалению, Тресков – тоже. Этого генерала ему было искренне жаль. Талантливейший генерал. Истинный аристократ. Истинный в отличие от многих, для кого приставка «фон» оставалась всего лишь семейным недоразумением. Он и из жизни ушел, как подобает истинному германскому генералу.

– Таков перст судьбы нашей, – неожиданно подвел итоги его раздумий фюрер. – Оказалось, что мы с вами, наше национал-социалистическое движение должны были пройти и через это.

– Заключенный Фромм, – доложил Родль. Однако Скорцени сразу же подчеркнуто исправил его «ошибку».

– Генерал-полковник Фромм. Входите, генерал, входите.

Переступив порог кабинета Скорцени, бывший командующий армией резерва с победной ненавистью взглянул на его адъютанта: «Здесь меня все еще считают генералом… И вам следовало бы помнить об этом».

– Весьма признателен, господин штурмбаннфюрер, что сочли возможным…

– Садитесь, господин генерал, – подчеркнуто буднично обронил Скорцени. Он встретил бывшего командующего стоя, и это тоже не осталось незамеченным генерал-полковником. – Я задержу вас очень ненадолго. Всего несколько вопросов.

Пока Фромм пересекал довольно просторный кабинет начальника диверсионной службы Главного управления СД, Скорцени успел заметить, как сильно сдал генерал за эти несколько дней заточения. Мощная кряжистая фигура увяла и поникла в плечах, лицо посерело до осенней землистости, а левая, обращенная к нему щека конвульсивно подергивалась.

«Обреченные начинают умирать задолго до восхождения на эшафот, удушая себя петлей животного страха. Лишь немногие доходят до настоящей петли, оставаясь достойными величия собственной казни».