Инструментарий человечества - Кордвейнер Смит

Дальше должна была следовать формула: «Мы завершаем Кодекс. Есть ли работа или вести для сканеров?» Но Вомакт сказал:

– Экстренная ситуация. Экстренная ситуация.

Они сделали жест: Явился и жду указаний!

Все глаза пристально следили за губами Вомакта, который произнес:

– Кто-нибудь из вас знаком с работой Адама Стоуна?

Мартел увидел, как зашевелились губы, отвечая:

– Красный астероид. Иные, живущие на краю Космоса.

– Адам Стоун отправился в Инструментарий и заявил об успешном выполнении своей миссии. Он утверждает, что нашел способ Оградиться от Космической боли. Он утверждает, что Наверху-и-Снаружи смогут работать, смогут бодрствовать обычные люди. Он утверждает, что сканеры больше не нужны.

По всей комнате вспыхнули поясные фонари: сканеры просили права голоса. Вомакт кивнул одному из старших.

– Пусть говорит сканер Смит.

Следя за своими ногами, Смит медленно вышел на свет. Повернулся лицом к собравшимся и сказал:

– Я заявляю, что это ложь. Я заявляю, что Стоун – лжец. Я заявляю, что Инструментарий не должен верить ему.

Он помолчал, затем, отвечая на вопрос, которого большинство не увидело, сказал:

– Я взываю к тайному долгу сканеров. – Смит поднял правую руку, прося о Чрезвычайном внимании. – Я заявляю, что Стоун должен умереть.

III

Мартел, по-прежнему в кренче, содрогнулся, услышав уханье, стоны, крики, писк, скрип, кряхтение и завывания, которые испускали сканеры, в своем возбуждении забывшие о шуме и пытавшиеся заставить мертвые тела говорить с мертвыми ушами. Дико плясали огни поясных фонарей. Многие сканеры ринулись к трибуне и начали тесниться на ней, требуя внимания, пока Парижански своим весом не столкнул всех прочих вниз и не повернулся к собравшимся.

– Братья сканеры, посмотрите на меня.

Люди продолжали перемещаться по залу, толкая друг друга своими бесчувственными телами. Наконец Вомакт встал перед Парижански, повернулся к собравшимся и произнес:

– Сканеры, будьте сканерами! Посмотрите на него.

Парижански не был мастером публичных выступлений. Его губы двигались слишком быстро. Он размахивал руками, отвлекая внимание от своего рта. Однако Мартелу удалось понять большую часть его речи:

– …не можем так поступить. Возможно, Стоун преуспел. Если он преуспел, это означает конец сканеров. И конец хаберманов. Никому из нас не придется сражаться Наверху-и-Снаружи. Никому больше не придется отправляться под провод, чтобы на несколько часов или дней стать человеком. Все станут Иными. Никому не придется входить в кренч, никогда больше. Люди смогут быть людьми. Хаберманов можно будет убить достойно и правильно, так, как убивали людей в Старые времена, и никому не придется поддерживать в них жизнь. Им не придется работать Наверху-и-Снаружи! Больше не будет Великой боли, подумайте об этом! Не будет… Великой… боли! Откуда нам знать, что Стоун лжет?

Сканеры начали светить фонарями прямо ему в глаза (это было худшим оскорблением среди них). Вомакт снова вмешался. Он встал перед Парижански и сказал что-то, чего другие не увидели.

Парижански спустился с трибуны. Вомакт заговорил:

– Думаю, некоторые сканеры не согласны с нашим братом Парижански. Трибуна закрыта до тех пор, пока мы не сможем обсудить этот вопрос лично. Через пятнадцать минут я продолжу собрание.

Когда старший сканер присоединился к собравшимся, Мартел направился к нему. Быстро написал послание на своем планшете и стал дожидаться возможности сунуть его под нос старшему. Послание гласило: Я в крнче. Пчтльно пршу пзвлния удлться, ождаю дльнйших укзний.

Кренч творил с Мартелом странные вещи. Большинство собраний, на которых он побывал, казались ему формальными, бодряще церемониальными, озаряющими темные душевные пропасти хаберманства. Будучи не в кренче, он обращал на свое тело не больше внимания, чем мраморный бюст на свой пьедестал. Он и прежде стоял вместе со сканерами. Он легко выстаивал с ними долгие часы, в то время как многоречивый ритуал пробивал ужасное одиночество за его глазами и заставлял почувствовать, что сканеров, пусть и братство проклятых, все равно вечно чтут за профессиональные качества их уродства.

На этот раз все было по-другому. В кренче, полностью владея чувствами обоняния, слуха, вкуса и осязания, он реагировал как обычный человек. Он видел в своих друзьях и коллегах толпу жестоких призраков, участвующих в бессмысленных ритуалах своего неодолимого проклятия. Что может иметь значение, когда ты – хаберман? К чему все эти речи о хаберманах и сканерах? Хаберманы были преступниками или еретиками, а сканеры – благородными добровольцами, но всем им приходилось тяжко, разве что сканерам дозволялось кратковременное облегчение кренчевого кабеля, а хаберманов просто отключали, пока корабли стояли в порту, и заставляли спать до самого пробуждения в некий час нужды, дабы они отработали очередную строку своего проклятия. Редкий хаберман, которого доводилось увидеть на улице, должен был обладать особыми достоинствами или отвагой, раз ему позволили взглянуть на человечество из кошмарной тюрьмы своего механизированного тела. Но какой сканер когда-либо сочувствовал хаберману? Какой сканер когда-либо проявлял уважение к хаберману, не считая формальностей в процессе работы? Что сканеры как гильдия и класс когда-либо сделали для хаберманов, кроме того, что поворотом запястья убивали тех, кто, проведя слишком много времени рядом со сканером, усваивал его профессиональные трюки и учился жить по своей воле, а не по воле сканеров? Что Иные, обычные люди могли знать о творившемся в недрах кораблей? Иные спали в своих цилиндрах, милосердно бесчувственные, и пробуждались на Земле, к которой были приписаны. Что могли Иные знать о тех, кто бодрствовал на борту?

Что мог любой Иной знать о Наверху-и-Снаружи? Какой Иной мог увидеть жгучую, кислотную красоту звезд в открытом Космосе? Что они могли сказать о Великой боли, которая тихо зарождалась в костном мозгу, подобно зуду, а потом захватывала усталостью и тошнотой каждую нервную клетку, каждую клетку мозга, каждую точку контакта в теле, пока сама жизнь не превращалась в ужасную, мучительную жажду тишины и смерти?

Он был сканером. Ладно, он был сканером. Он стал им в то мгновение, когда, совершенно нормальный, при свете солнца перед заместителем главы Инструментария дал клятву: «Я вручаю мою жизнь и честь Человечеству. Я добровольно жертвую собой ради процветания Человечества. Принимая опасное и суровое Звание, я передаю все свои права без исключения достопочтимым Главам Инструментария и благородному Братству сканеров».

Он поклялся.

Он прошел через устройство Хабермана.

Он помнил тот ад. Ему пришлось не так уж плохо, пусть казалось, ад и продлился сто миллионов лет без сна. Он научился чувствовать глазами. Научился видеть, несмотря на тяжелые глазные пластины, установленные за глазными яблоками, чтобы изолировать их от всего тела. Он научился следить кожей. Он до сих пор помнил, как заметил влагу на рубашке и, выдвинув сканирующее зеркало, обнаружил, что в его боку зияет рана от вибрирующей машины, к которой он прислонился. (Теперь с ним такое не повторится; он слишком наловчился считывать показания своих приборов.) Он помнил, как вышел Наверх-и-Наружу и как Великая боль вцепилась в него, хотя он лишился обычных осязания, обоняния, слуха и эмоций. Он помнил, как убивал одних хаберманов и как поддерживал жизнь в других, как месяцами стоял рядом с достопочтимым сканером-пилотом, и никто из них не спал. Помнил, как сошел с корабля на Земле-Четыре, и как ему это не понравилось, и как в тот день он понял, что награды нет.