Большое собрание сочинений в одной книге - Виктор Голявкин

– Он сообщает всем, что он рад по этому поводу, – сообщила Ангелина Петровна.

– Ну так вот, – сказал Петр Петрович, неся в руках маленький холстик. Он поставил его на стул. – Вот до чего можно докатиться! Разумеется, его этому не учат!

– Что это такое? – спросил я.

– Это мой портрет! – сказал Петр Петрович. – Творение рук вот этого молодого человека! – Петр Петрович показал на старшего. – И он уверяет меня, что это я! Вот этот кубик и этот красный квадрат – это я! До чего можно дойти, до чего доработаться, что своего родного отца представлять в таком виде! А я ведь ему позировал. Сидел. Он ведь меня с натуры рисовал. «Не двигайся, – говорит, – папа, а то не получится!» Смотрел на меня, рисовал – и нарисовал вот этот кубик и квадрат! Ведь это полное пренебрежение к человеку, не говоря уже об отце! Он, выходит, на меня не смотрел, когда рисовал. Его голова была забита какими-то ничтожными мыслями – всех на свете удивить, показать всем и всякому, какой он оригинал!

Старший сын Петра Петровича все так же не поворачивался. Он сидел все так же спиной.

– Успокойся, пожалуйста, – сказала Ангелина Петровна.

Петр Петрович махнул рукой.

– Атечик! Атечик! Атечик! – кричал младший сын Петра Петровича.

– Это он так отца зовет, – сказала Ангелина Петровна.

Внимательно смотрел на молоток другой сын Петра Петровича.

Я смотрел на портрет. Я не мог понять, почему старший сын Петра Петровича так нарисовал своего отца. Я хотел, чтобы он повернулся, чтобы можно было посмотреть на него.

Он вдруг повернулся.

Он был похож на Петра Петровича. Как будто это Петр Петрович совсем молодой. Только волосы у него были длиннющие. Он сказал:

– Вот это поколение поймет меня! – Он показал на нас.

– Это бред! – сказал Петр Петрович.

– Это гениально! – сказал сын Петра Петровича.

– Это глупость, – сказал Петр Петрович. – С каким уважением малые голландцы оттачивали селедочные головы, и с каким пренебрежением ты относишься к своему отцу…

– Это логически построенное композиционное решение, – сказал сын Петра Петровича. – Я должен иметь свое «я»!

– Кошмар! – сказал Петр Петрович. Он схватился за голову. – Иметь, но не совать всем в нос!

– Бузылюки! – сказал младший сын Петра Петровича.

– А Пикассо? – спросил старший сын Петра Петровича.

– Аколоко! – сказал младший сын Петра Петровича.

– Принеси ему из кухни молоко, – сказала Ангелина Петровна одному из сыновей.

– Вечный спор, – сказал Петр Петрович. Он не хотел разговаривать.

– Кто такой Пикассо? – спросил я.

– Один художник, – сказал Алька. – Мне о нем рассказывал один художник.

– Но я могу экспериментировать? – спросил сын Петра Петровича.

– Можешь, – сказал Петр Петрович. – Можешь. Только я тебе позировать не буду. И они тоже, – он показал на нас, – они тоже тебе позировать не будут.

– Не будем! – заорали мы с Алькой.

Старший сын Петра Петровича зло на нас посмотрел.

– Вы еще запоете! – сказал он.

– Ты сам запоешь, – сказали мы. (Здорово смело мы ему сказали!)

Он показал нам кулак. Мы сделали вид, что не видим.

– Хочу мильдиди! – сказал младший сын Петра Петровича.

– Это он купаться хочет, – сказала Ангелина Петровна.

– Ди-ко-ко! – сказал младший сын.

– Это слово мне не знакомо, – сказала Ангелина Петровна.

Пронеслись по комнате два других сына Петра Петровича.

Исчез со стола молоток.

Я смотрел на картину Петра Петровича, подвешенную к потолку. Она висела как-то боком, криво, и я, наклонив голову, рассматривал на ней людей, переплывающих реку, и танки.

– Пойдемте-ка со мной, – сказал Петр Петрович, вставая, – я хочу вам кое-что показать.

Мы прошли с ним в другую комнату.

Из кухни раздавался стук. Один из сыновей Петра Петровича продолжал вбивать куда-то гвозди…

– Я вам сейчас покажу великих мастеров, – сказал Петр Петрович.

Он взял с полки альбом.

– Попал я с фронта в Ленинград. Нева во льду. Метель метет. Блокада. Иду я по Неве к Академии художеств. Захожу в вестибюль. Печурка. Сидят люди, греются. Худые, бледные лица. Сидят греются и молчат. Я говорю: «Хочется мне повидать своего учителя Осьмеркина. Я у него до войны учился. Как бы мне повидать его?» Мне говорят: «Повидать его можно, только он недавно в Эрмитаж ушел». – «Бросьте, – говорю, – тут шутки шутить, какой тут может быть Эрмитаж! Кругом один голод и холод». Мне спокойно говорят: «Он очень любит великих мастеров смотреть. Вы его еще догоните. Он медленно ходит». Догоняю его. Еле-еле с палочкой идет он по широкой набережной. Снег вокруг метет что есть силы. И шарф его, помню, по ветру трепещет… Вгляделся он в меня и говорит: «Петечка, ты? Очень рад, что я тебя встретил. Мы сейчас с тобой великих мастеров пойдем смотреть…»

Петр Петрович ходил из угла в угол.

Мы рассматривали альбом с великими мастерами.

Петр Петрович говорил:

– Рембрандт! Запомните это имя! Эти руки старухи… целая жизнь человека в этих руках!.. такие руки мог написать только Рембрандт!.. Его автопортрет… Старик Рембрандт улыбается… прищурившись, смотрит на нас… Рембрандт стар. Но он помнит те времена – толпится знать Амстердама в его мастерской, гогочут и возмущаются: не нравится им, как Рембрандт их изобразил! «Посмотрите на свои свиные рожи, – говорит им Рембрандт, – и вы увидите, что я прав!» Рембрандт видел их такими, какие они на самом деле. Скандал! Тычут в картину палками… Он не стал свою картину исправлять, не стал… Вот почему старик Рембрандт улыбается. «Хе-хе! – говорит он. – Не удалось вам меня провести…»

…Делакруа! Чистый цвет! Романтика!.. «Охота на льва»! «Дерущиеся лошади»! «Марокканская фантазия»! – несутся всадники на фоне гор… лодка в бушующем море… У этого человека было солнце в голове и буря в сердце! Запомните это имя!

Рафаэль!.. Гениально!.. Линии поют… благородство, человечность, красота… Великие мастера! Великое искусство! Запомните их имена!.. Я понимаю, все это слова… Тут просто словами не объяснишь… Кстати, сравните «Мадонну Сикстинскую» вот с этой, другого художника… и все не то! Не то все! Не то! В том-то и дело… Хотя и тут все правильно… все нарисовано… Такие сравнения полезны… они вносят ясность. Ведь все относительно, а Рафаэль – вершина! К вершине и нужно стремиться!

…Запомните это имя! Тинторетто! Удивительно! Потрясающе!.. Когда Суриков был в Венеции, он там увидел холсты Тинторетто. «Я слышу свист мантий!» – воскликнул Суриков. Высочайшее мастерство… Все в холсте словно движется… Все как будто просто… Кажется, вот возьмешь кисть – и сам напишешь точно так же… до того все кажется просто! Не видишь труда… не думаешь о том, как это трудно… Написано сердцем, вот в чем дело! И начинаешь верить, глядя на Тинторетто, что когда-нибудь сам возьмешь и напишешь вот так, как захочешь… Гений не подавляет. Не бьет по башке, как это думают некоторые… Он вливает в тебя бодрость духа… Это удивительно!