Большое собрание сочинений в одной книге - Виктор Голявкин

– И кобальт фиолетовый.

– Не могу, – сказал он. – Все краски, кроме кобальта фиолетового.

Если бы он не сказал мне про этот кобальт, я бы не стал его требовать. Я и не слышал даже, что такая краска на свете есть. Но раз ему так жалко этот кобальт, значит, это самая красивая, самая замечательная краска…

Он вздохнул.

– Ну ладно, – сказал он. – Половину кобальта фиолетового.

Он опять вздохнул.

– И зачем тебе этот кобальт фиолетовый сдался, не пойму!

– А тебе он зачем сдался?

– Мне он вот так, понимаешь, по горло, нужен…

– И мне нужен, – сказал я.

– Ни черта он тебе не нужен, – сказал он.

Вот, думаю, хитрый человек! Ему, видите ли, нужен этот кобальт, а мне не нужен? Интересно, почему это он ему так понадобился? Неужели без такой краски обойтись нельзя?

Наверное, нельзя, раз он так за эту краску цепляется.

– Вполне ты мог бы обойтись без этого кобальта фиолетового, – сказал он.

– Нет, – сказал я. – Не мог бы.

Он все рассматривал раму.

– Нету ли у тебя какой-нибудь маленькой палитры? – спросил я. – Может быть, у тебя есть какая-нибудь маленькая палитра?

– Ничего у меня нет, – сказал он.

– Где же мне взять палитру?

– Фанерку. Возьми фанерку. И все.

– А чем я буду краски разводить?

– Какое мне дело, чем ты будешь краски разводить?

– Как же мне их разводить?

– Керосином, – сказал он. – Из керосинки.

– И все? – спросил я.

– И все.

– А кисти?

– Что кисти?

– Где мне взять кисти?

– Какое мне дело! Какое мне до этого дело! – заорал он.

– Но где же мне взять их?

Он почему-то стал говорить мне на ухо:

– Клок волос. Своих собственных. Подровнять. Подстричь. Перевязать. Ниточкой. На палочку. И все! Понял? Секрет. Ясно? Что я буду иметь за это изобретение?

– Выходит, я тогда сколько угодно кистей могу сделать?

– Сколько угодно, – сказал он. – Собственный завод.

– И это все?

– Все.

– А холст?

– Что холст?

– Где мне взять холст?

Он захихикал:

– Какое мне дело! Боже мой, какое мне дело!

– Но где же мне взять его? – Я на него просто умоляюще посмотрел. Не знал я, где эти холсты берут. Он-то знал ведь. Он мог ведь сказать.

– Картонку, – сказал он. – Возьми картонку. Помажь ее клеем. Столярным. И все.

Мы взяли раму и пошли к ним. Я подождал внизу, а он мне вынес краски. Может, там были не все цвета, но кобальт фиолетовый там был. Это я сразу проверил. Я отвинтил крышечку тюбика и выдавил этого кобальта себе на палец. Вот это краска! Сиреневая-сиреневая! Жуть какая красивая! Теперь-то я понимаю, почему он мне эту краску давать не хотел.

Когда я стригся в парикмахерской, меня спросили:

– Это ты в том окне живешь?

Я удивился и сказал:

– Я.

– Что ты там все время крутишься и руками машешь?

– А разве видно? – спросил я.

– Еще бы!

– Я картину пишу, – сказал я. – Два дня я пишу картину. Но у меня пока не очень получается.

Я здорово, наверное, вертелся вокруг своей картонки. Махал кистью так, что вся стена стала в брызгах. Тряпкой крутил, как пропеллером. Разбегался и – бац! бац! – на холст краску! Прямо с разбегу мазки клал. Должна же быть у меня буря в сердце, как у того Делакруа! Он тоже, наверное, не стоял как дохлый возле своей картины. Он, наверное, так же, как и я, на месте не мог устоять.

– Как юла, – сказал парикмахер, – крутишься ты как юла.

– Сейчас кручусь? – спросил я.

– Да нет. В окне крутишься. Целый день крутишься. Чего это, думаю, там крутится? Что бы, думаю, это могло быть?..

– Картину пишу, – сказал я.

– Теперь-то я понял.

– «Летучего голландца», – сказал я.

– Ну, ну.

– Трудная работа.

– Ну, ну.

Он стриг меня и улыбался. Может быть, он не верил, что я картину пишу.

– Ну, все, – сказал он. – Иди. Пиши свою картину.

Тут я его спросил:

– Волосы вам нужны?

– Какие волосы? – удивился он.

– Мои, – говорю.

– Ничего не понимаю, – говорит.

– Вот эти, мои собственные, с моей головы… – и на пол пальцем показываю.

Он пожал плечами:

– Совершенно не нужны. Бери сколько твоей душе угодно, любые волосы с любой головы.

Я помчался домой. Это мама меня от картины оторвала. «Иди, – говорит, – стригись». Как будто я в другой раз подстричься не мог.

Когда творческого работника от работы отвлекают – это самое страшное дело. Нам Петр Петрович рассказывал, как одного ужасно талантливого художника от работы отвлекали. Друзья его все время отвлекали от работы, и все! И он с ними отвлекался. Так потом он погиб. То есть сам он не погиб. Талант его погиб. Погубили друзья человека. Они его, представьте, водкой все время угощали. Вот ведь какие друзья были, а? Не дай бог мне таких друзей иметь в своей жизни…

…Море синее и зеленое. Никогда я не думал, что столько красок пойдет на это море. А посреди – корабль кобальтом фиолетовым. Весь кобальт фиолетовый всадил я в этот корабль! Это «Летучий голландец». Кто это мне рассказывал про «Летучего голландца»? Страшное там дело было… Куда-то исчезла команда. Один корабль остался. Вздуты его паруса на ветру. Кренятся мачты то вправо, то влево. Скрипят удивленные снасти. Болтаются веревочные лестницы. Мчится по волнам «Летучий голландец»…

Я глянул в окно. Парикмахер смотрел на меня. Он сидел на скамеечке возле парикмахерской и смотрел вверх. Я помахал ему. А он мне. К нему подошел мальчишка. И он с ним ушел в парикмахерскую.

Никак у меня волны не получались – вот что плохо. Я слышал, что, когда не получается, всю краску соскоблить нужно. Снять краску ножом. Я так третий раз уже сделал. Всю краску снимал. И снова начинал. И тут я увидел, что красок-то у меня больше нет. Кончились у меня все краски.

В это время отец подошел. Он все время ко мне подходил.

– Я думаю, – сказал он, – у художника должен быть какой-то метод…