Большое собрание сочинений в одной книге - Виктор Голявкин

– Вот и хорошо! – сказала мама.

Я потихоньку выскочил во двор.

Я сел на ступеньку и так сидел долго. На другой день утром мне принесли письмо из «Пионерской правды»:

В этот раз я писал на холсте. Кусок мешка натянул на табуретку. Не очень-то хорошо у меня получилось. Сначала я его на ножки натянул. Так он у меня совсем не натянулся. И я его на днище натянул.

Отец, после этого английского письма, мне краски купил. Целую коробку масляных красок.

– Хотя у тебя и нет метода, – сказал он, – но будем надеяться, что он появится…

– Писать картины лучше на площадке, – сказала мама.

Я вынес табурет на площадку.

Держа в одной руке фанерку с выдавленными красками, а в другой – кисти из собственных волос, я прошелся по нашей площадке.

– Витя, ты что, художник? – удивился дядя Садых.

– Не мешайте, – сказал я, – это дело серьезное…

– На нашей площадке самые серьезные люди живут, – сказал дядя Садых. – Я и Витя – самые серьезные…

Все расступились. Я подошел к холсту.

Я начал писать второго «Летучего голландца».

Уж на этот-то раз я напишу этого «Летучего голландца»!

Соседи говорили:

– Зачем краски-то столько накладываешь?

– Сколько стоит одна такая краска?

– Такую картину на базаре не продашь…

– Не толкайте его, не толкайте!..

– Отойдите от него, отойдите!..

– Не мешайте ему, не мешайте!..

– Красиво-то, красиво получается!

– Где красиво получается?

– Кораблик получается!

– Где кораблик получается?

– Глядите! Глядите!

– Не брызгай на меня! (Это я им уже мешать стал!)

– Не махай так своей тряпкой!

– Отойдите, – сказал я, – я должен издали посмотреть.

Я отошел от картины.

И так и эдак смотрел. Наклонял голову то в одну, то в другую сторону. Щурился. Складывал пальцы в трубочку и смотрел в дырочку.

Соседи молчали.

Они тоже складывали пальцы в трубочку и смотрели в дырочку.

– А кто его знает, может быть, потом доску прибьют на наш дом. Здесь, скажут, в этом доме, жил знаменитый художник Витя Стариков…

– Как же, прибьют, ждите…

– Если про него прибьют, то про меня тоже прибьют, – сказал дядя Садых.

– Художник – это интересно…

– У меня был брат художник, потом он утонул…

– Художники – они здорово зарабатывают…

– У меня был дядя художник, он себе мотоцикл купил…

– Смотря какой художник…

– Вот только краски пахнут…

…У меня, по-моему, неплохо получилось. Кое-где краски жидко ложились, а кое-где густо. В одном месте прямо настоящее море получилось. Жалко только, не было кобальта фиолетового. Значит, не в каждой коробке бывает кобальт фиолетовый… И соседи меня хвалили.

Я понес табуретку в комнату. Я был уверен, что я написал выдающуюся картину.

– Взгляни на себя в зеркало, – сказала мама.

Я взглянул на себя.

Лицо мое было красным, синим и фиолетовым…

– Пройдитесь после уроков по всему городу, – говорил Петр Петрович, – и сотрите эти палитры!

Это мы с Алькой ходили по городу и мелом рисовали на стенах палитры. А внутри палитры писали:

Витя!

Алик!

Рублев!

Иванов!

Тинторетто!

Делакруа!

Рафаэль!

Рембрандт!

Мы, конечно, знали, что писать на стенах не очень хорошо. Мы это все знали. Но как-то не думали.

– Если каждый будет, – говорил Петр Петрович, – писать на стенах свои имена… Я понимаю ваше желание увековечить себя, так сказать, закрепить свои имена… Несколько прежде временно… не совсем, я бы сказал, благородные порывы… Мне завуч говорит: «Это не ваши там стены разрисовали?» Я говорю: «Нет, это не наши». Я думаю, мы с вами сами в этом разберемся. Сотрите, пожалуйста, эти палитры…

Потом он сказал всему классу:

– Кругом столько этих палитр… Не так-то легко от них избавиться… Может, ты, Кафаров, поможешь?

Кафаров молчал. Видно было, что он совсем не хочет помогать.

Встала самая маленькая в нашем классе – Кира Велимбахова и тоненьким голосом говорит:

– Я помогу.

– Не надо нам помогать, – говорю.

– Тогда сделаем так, – сказал Петр Петрович. – Каждый, идя в школу или из школы, наверняка встретится хотя бы с одной палитрой. Я вас прошу: сотрите ее. Вот и все. Я и сам это сделаю, когда буду проходить мимо.

– На нашей парадной нарисована такая палитра, – сказала Тася Лебедева.

– Вот, вот, – сказал Петр Петрович. – Ты ее и сотри!

– Очень надо! – Тася Лебедева посмотрела на нас. – Они будут рисовать, а я буду стирать?

– Они поняли свою ошибку, – сказал Петр Петрович, – они все поняли.

– Пусть сами стирают, – сказал Кафаров.

– Какие вы, ребята! – сказал Петр Петрович. – Почему я могу стирать, а вы не можете?

– На нашем парадном две палитры нарисовано было, – сказал Костя Шило, – а после их дворник стер.

– Создают дворникам работу! – сказал Петр Петрович.

– Пусть староста сотрет эти палитры, – сказал кто-то.

– Вот еще! – сказал староста.

– На нашем доме нет никакой палитры, – сказал Киршбаум.

– Ну ладно, – сказал Петр Петрович. – Хватит. Этот разговор у нас затягивается. Он приобретает нелепый оттенок. Кстати, – он обратился ко мне, – сколько приблизительно этих палитр вы нарисовали?

– Штук сто, – сказал я.

– Может, двести, – сказал Алька.

– Безобразие, – сказал Петр Петрович. – Форменное безобразие! Вы что же, выходит, не один день их рисовали?

– Не один, – сказал я.