Сталин, Иван Грозный и другие - Борис Семенович Илизаров

скорее всего благословил потому, что все обо всех знающий вождь узнал, что писатель, с такой любовью мучимый им на протяжении трех лет, заболел раком легких. Они оба были заядлыми курильщиками и однажды по-дружески обменялись любимыми трубками. Хотя трубка вряд ли была здесь первопричиной, с этим диагнозом жили недолго. Писателю оставалось чуть больше года, а ему еще нужно было дописать свою лучшую книгу о Петре I. Но именно ее он не успел закончить, на три года прикованный вождем к «Ивану Грозному», к военной публицистике и суете государственных дел. Мне очень бы хотелось узнать, что творилось в душе талантливого и циничного Толстого, когда он отправлял свои челобитные беспардонному недоучке-генсеку и раз за разом получал от него поучающие тычки? Вряд ли это когда-нибудь выясним. Скорее всего, он воспринимал «державные» указания как должное, а может быть и как особую милость и привилегию. Генеральный секретарь не был венчаным царем, но и драматург был сомнительным советским аристократом. Однако один из них вел себя как «божьей милостью» генеральный секретарь, а писатель – как драматург крепостного советского театра.

Очень хочется надеяться, что когда-нибудь в архиве Толстого или в других местах найдется потаенная страничка-автограф, в которой писатель успел рассказать о своем истинном отношении к вождю и режиму. Так, например, поступил еще при жизни диктатора историк Веселовский в тайной дневниковой записи. Но что-то мне подсказывает, – ожидания тщетны: граф любил вождя, так же как любили Грозного описываемые им опричники. От власти исходила «благодать», т. е. сытость. Все тот же «Хлеб», пусть и замешанный на крови.

* * *

В личном архиве Сталина хранится еще один экземпляр произведения Алексея Толстого, обозначенный в описи следующим образом: «Алексей Толстой. Иван Грозный. Драматическая повесть в двух частях. Часть первая. Орел и орлица. Пьеса в одиннадцати картинах. Государственное издательство «Искусство». Москва, 1944; Ленинград»[384]. Это та самая, последняя посылка Толстого, с много раз переработанной первой частью дилогии. Именно сюда Толстой ввел три новые картины. В основе ее лежит текст, в 1942 г. забракованный Щербаковым. Книга подписана в печать 6 февраля 1944 г. тиражом 100 экземпляров, т. е. опять «на правах рукописи». Второй части дилогии – «Трудные годы», в сталинском архивном фонде нет, хотя Толстой в письмах к Сталину говорил о посылке двух произведений сразу и о том, что в них он отчеркнул красным карандашом новые вставки и переделки, на которые должен обратить внимание кремлевский критик[385].

Действительно, на сталинском экземпляре пьесы «Орел и орлица» пометы красным карандашом присутствуют, несмотря на то, что этот, очередной вариант был отправлен с третьим, последним письмом, а не со вторым. Читателю не так уж важно разбираться со всей этой путаницей, сопровождаемой горькими стенаниями писателя, главное – понять, что Сталин цепко держал под личным контролем процесс реабилитации средневекового царя в драматургической ипостаси. В архиве Толстого в Отделе рукописей ИМЛИ РАН сохранились подготовительные материалы, черновые и промежуточные варианты пьесы «Орел и орлица». По ним видно, как упорно работал автор над переделкой пьесы с октября 1942 г. по апрель 1943 г. На многих листах черновых автографов он оставил любопытные рисунки ручкой или карандашом, – воображаемые портреты своих литературных героев. После переделок драматическая повесть приобрела чуть большую сценическую динамику, а для «объективности» даже враги великого государя были наделены некоторыми положительными качествами: негодяй Курбский любит и переживает за брошенных жену и детей, истеричная Ефросиния Старицкая до беспамятства обожает своего болезненного сына. Но в целом пьеса так и не достигла ни исторической достоверности, ни литературного блеска, ни подлинного развития характеров. Как в самом первом варианте, так и в последнем Толстой оставил (чуть поправив стиль в третьей картине) такую, почти буффонадную сцену:

«Оболенский. Ты нам рот не зажимай… (Указывая на бояр.) Гляди, не ниже тебя Рюриковичи стоят… Каки таки дела у тебя мимо нас… Самовластия твоего более терпеть не хотим!

Иван (кидается и вытаскивает у него из-за голенища нож). Нож у тебя, князь Оболенский, Овчина! (Кидается к другому и выдергивает у него нож из-за пазухи.) Нож у тебя, князь Масальский… (Ударил рукоятью ножа третьего в грудь.) Кольчугу зачем надел, князь Трубецкой? Изменники! Наверх ко мне с ножами пришли! Псы! Холопы! Царенком меня не задушили, теперь – поздно! В руке моей держава русская, сие – власть. Советов мне ваших малоумных не слушать… Неистовый обычай старины, что я – равный вам, забудьте со страхом… Русская земля – моя единая вотчина. Я – царь, и шапка мономахова на мне – выше облака… Сегодня думе не быть… Ступайте прочь от меня! Малюта, возьми фонарь – проводи Рюриковичей черным крыльцом…»[386] Вот ведь как! Ни охрана, ни обслуга, ни «око государево» Малюта Скуратов утаенных ножей и кольчуг не обнаружили: все сам, все сам… Царь сам их обличил, а потом всех заговорщиков и убийц с миром и оружием отпустил по домам… Будто и не грозный, будто и не четвертый Иван, обрекавший на мучительнейшую казнь только из-за смутных подозрений или садистского удовлетворения. В таком ключе написана вся пьеса.

На экземпляре пьесы, хранящемся в сталинском архиве, ни поправок, ни замечаний вождя по тексту нет. Драматическую повесть «Орел и орлица» он внимательно так и не прочитал, а в лучшем случае перелистал и на последнем чистом листе начертал очередную порцию таинственных «скрипичных ключей», цифр, аббревиатур, надписей в обводах, смутно намекающих на то, что вспоминает какого-то «Учителя» – старая, очень въедливая привычка. Видно, что размышлял о чем угодно, но только не о пьесе и ее авторе. Верховный главнокомандующий – пожилой человек (в 1943 г. ему 64 года) и пред тем, как заснуть, взялся просматривать пьесу, но задумался о чем-то более важном, а потому стал записывать себе на память прямо на обложке: «Поговорить с Шапошни(ковым)» (начальник Генерального штаба. – Б.И.), «Нитроглицерин(овый) завод», «3 авиа», «Авиапоезд», «Сырве», «Сырве» и что-то еще[387]. При этом тень Ивана Грозного теперь незримо витала не только в окрестностях Алма-Аты и над центром Ташкента, но и в сталинской опочивальне или над столом его кремлевского кабинета. Вспомним, что с весны до осени 1943 г. с переменным успехом велись кровопролитные сражения за Харьков, в июле – августе того же года началось и закончилось победой величайшее сражение на Курско-Орловской дуге и т. д. Но совершенно очевидно, что время от времени царь Иван Грозный занимал воображение и мысли маршала Сталина в одном ряду с войной, дипломатией, с очередными поражениями и форсированными бросками двадцати миллионов солдат на Запад.

Второй части дилогии