Сталин, Иван Грозный и другие - Борис Семенович Илизаров

Помня, как отнеслись сановные критики к появлению в первой пьесе одного из князей Шуйских, Толстой окончательно выкинул его из «Орла и орлицы», а в «Трудных годах» ввел, но как однозначно негативного героя, будущего царя Василия Ивановича Шуйского. В этой пьесе духа историзма, как и исторических фактов, еще меньше, чем в первой, но драматургически она воспринимается более целостной и динамичной. Если в первой пьесе все вымышленные и фольклорные герои выполняют второстепенные функции, то во второй появляется целиком литературный персонаж – княгиня Анна Вяземская со своим окружением. В первых вариантах Анна на правах то ли любовницы, то ли наложницы сменяет у ног Ивана отравленную в предыдущей пьесе царицу Марью Темрюковну. Теперь это не темпераментная шестнадцатилетняя кабардинка с безукоризненным московским говором, а истая славянка с узнаваемыми атрибутами красоты (лазоревые глаза), необыкновенно нежное, сострадательное по отношению к царю существо. В новой любовной линии явственно звучат отголоски диалогов пушкинских дона Жуана и донны Анны в момент соблазнения в храме Господнем, но при еще живом муже. И никаких откровенных аллюзий со Сталиным. Толстой почему-то не использовал имена и образы реальных жен Грозного, коих после Марии было по крайней мере пятеро. В новой пьесе Грозный более жесток, более решителен, но и более риторичен и, конечно, полностью «соответствует» сталинскому историческому материализму: он всегда, везде и во всем исторически прав, он все предвидит, а главное, он требует любви к себе и от врагов, и от кровавых подручников типа Малюты Скуратова или Федора Басманова. Здесь Толстой сообразил или оглянулся вокруг и как бы прозрел или заново услышал, как вся страна, несмотря на войну, несмотря на поражения, чудовищные людские и территориальные потери, буквально вопит через пропагандистские рупоры о любви к нему, к великому Сталину. На фронтах командиры поднимают бойцов под пули и репортерские камеры с толстовским довоенным кличем: «За Родину, за Сталина!» У Толстого Грозного любят не все, но он ждет любви не только к себе лично, но и к своим державным затеям и военным авантюрам, к грабителям-опричникам и очень возмущается, когда видит, что не всем они нравятся. И псы-опричники, оказывается, служат ему исключительно из любви к своему государю, а не из любви к грабежу и дозволенным убийствам. На чинном Земском соборе Малюта по-хозяйски вопрошает: «Земские люди… Государь у вас не спрашивает – отдать ли города немцам… Государь у вас спрашивает – любите ли вы его? Любите ли его, как мы любим? Для того мы, опричники, черные кафтаны надели, чтоб ни жену, ни детей, ни отца с матерью любить, а любить одного государя…»[391] Здесь Толстой стал нащупывать те ходы, которые действительно могли сблизить совершенно не совместимые эпохи и их главных действующих лиц. Но, как только это произошло, он исчерпал себя: дальше надо было переходить на тот язык, о котором писал покойный Троцкий, т. е. на хрюканье. О Грозном надо было писать так, как Толстой писал о Сталине в юбилейной «Правде» или в повести «Хлеб».

Какое-то время Сталин корректировал содержание и направленность и этой пьесы, о чем косвенно можно судить по тому, как Толстой во время работы изменял ее параметры. Он начал с того, что попытался провести параллели между внешней политикой второй половины шестнадцатого века и сороковых, военных годов века двадцатого. Достоверно известно, что Иван IV вел активные переговоры с английской королевой Елизаветой о заключении торгово-военного союза, закрепляемого браком с самим царем (в это время очередной раз женатого) или с ее племянницей. Англия была единственной из европейских стран, которая в те времена, несмотря на затяжную Ливонскую войну, неизменно находилась в дружеских отношениях с Московией. Поэтому Толстой сначала решил посвятить пьесу внешнеполитическим успехам царя, не забывая при этом о внезапно вспыхнувшей дружбе между СССР и Великобританией после внезапного нападения фашистской Германии. Толстой предполагал очередной раз воспользоваться примитивной политической конъюнктурой (впоследствии Константин Симонов назовет это «прагматическим подходом» вождя к политике, к литературе, к искусству и истории и др.[392]) и рассказать, как удачно его герой использовал в своих завоевательных целях орудие дипломатии. На самом деле во время Ливонской войны Московское государство находилось со стороны Европы почти в полной дипломатической изоляции. Сохранился набросок первой сцены приема английского посла, привезшего отказ английской королевы от супружества. По Толстому, возмущенный Иван произносит в ее адрес отповедь и рассказывает: «О том, каково стало царство русское. Четыре тысячи и более верст от Урала на восход солнца. Волга стала русской рекой. И Ливонские отчины, и Москва… А Елизавета – пошлая девка и т. д.»[393]. Характеристику Елизаветы Толстой взял из подлинной дипломатической переписки той эпохи. Но очень скоро он отказался от идеи показать Грозного, как выдающегося дипломата. (На этом, кстати, настаивалось в записке Щербакова, включая ее черновой вариант.) Он сконцентрировался на событиях Ливонской войны, на взаимоотношениях с крымским ханом, на новгородском походе царя… т. е. начал выстраивать очередной калейдоскоп из сцен, ситуаций, иллюстраций… Если вспомнить, с какой мелочной тщательностью Сталин и раньше вмешивался в творчество писателя, то нельзя исключить его влияния и здесь. Поскольку текст этой пьесы в сталинском архиве не сохранился, то невозможно определить те доработки, которые Толстой пометил, как и в первой пьесе, красным карандашом. Но одно очевидно, он решительно поменял любовную линию и замысел финала. Первоначально пьеса заканчивалась мелодраматической картиной у царского шатра, в котором ночевала княгиня Анна Вяземская:

«Иван идет к шатру. Из шатра выбегает Анна, простоволосая, в темном платье. Взглянула на зарево, всплеснула руками и опустилась у ног Ивана.

Анна. Москва… Москва. Огонь. Огонь.

Иван поднимает ее на руки, приближает ее лицо к своему.

Иван. Зачем выбежала? Дитя неразумное… Поди ляг опять, укройся… Чего боишься? Я никуда не отойду… Я на стороже… Анна, Аннушка… Открой глаза, покажи небо лазоревое…

(Целует ее, несет в шатер.)

Голос сторожевого. Не спи… Не спи… Не спи…»[394]

Под влиянием ли заказчика или по собственной инициативе, но Толстой меняет финал и любовную линию. Теперь любовь циничного, многоопытного развратника и многоженца, каким был царь на самом деле, превратилась под пером известного писателя в серию платонических сцен с вздохами и робкими редкими свиданиями седобородого царя-опричника, между прочим, живьем закопавшего как-то очередную свою жертву и ее любовника. Анна признается в любви и тут же отвергает царя, а посему тот остается один на своем «холодном» ложе. В это время муж Анны боярин Вяземский, старый, несостоятельный пьяница и сводник собственной жены