Украденная дочь - Клара Санчес

Я не смогла дождаться, пока они оттуда выйдут. Отец ждал нас на остановке такси возле площади Колумба, чтобы отвезти Дона домой. Поэтому я отправилась туда и уехала вместе с отцом и Доном. На этот раз Дону пришлось ехать не на переднем, а на заднем сиденье.

— Папа, почему мама ходила к психиатру?

— У нее были проблемы. Ну, ты помнишь о ее одержимости одной идеей.

— Да, помню. Но почему она ходила именно к тому психиатру, к доктору Монтальво?

— Он очень хороший специалист, нам его порекомендовали. Однако Бетти была очень упрямой и через некоторое время не захотела к нему ходить. Она предпочитала оставаться в том психологическом состоянии, в котором пребывала.

— А кто вам его порекомендовал? Какой-то другой врач?

Отец поправил очки: он установил их точно на переносицу.

— Теперь это уже не имеет значения. Тогда — имело, и даже слишком большое значение. Я разозлился, когда она перестала к нему ходить, и до сих пор еще злюсь. Я уверен, что Бетти заболела оттого, что слишком много размышляла, слишком много переживала. Страдание вредит сердцу. Если бы она продолжала ходить к доктору Монтальво, если бы она его послушала, то, вполне возможно…

Отец так увлекся воспоминаниями, что даже не заметил, как случайно включил фары.

— Я в это не верю, папа. Кроме того, мама была свободнее, чем многие другие люди. Даже доктор Монтальво — и тот не смог навязать ей свое мнение.

Отец посмотрел на меня таким долгим взглядом, что пришлось показать ему рукой, чтобы он смотрел на дорогу.

— Мне кажется, ее отвела к нему Анна, — сказал он. — Тогда годились любые способы.

Похоже, когда-нибудь мне придется сходить к Марии, помощнице детектива Мартуниса, чтобы сказать ей, что, по моему мнению, кусочки пазла начали притягиваться друг к другу, как обычные и намагниченные железки, и что она была права и в один прекрасный день все займут свои места: и каждая звездочка, и каждая планета со своими спутниками, и каждые отец и мать со своими детьми, и каждый ребенок с людьми, которые его вроде бы любят.

Как только я начала чувствовать себя плохо, Лили и мама решили, что меня лучше переселить в голубую комнату, находящуюся в глубине нашей квартиры. Там, по их мнению, мне будет спокойнее, там я не буду слышать ни скрипа колес инвалидного кресла Лили, ни шума пылесоса, ни звуков, доносящихся с улицы. Они сказали домработнице, чтобы она ни в коем случае не открывала дверь в эту комнату. Мне бабушка заявила, что в моей жизни сейчас настал странный период, что я слишком уж беспокоюсь по поводу своего отца и что это беспокойство может стать хроническим. Мне же самой казалось очень даже нормальным и естественным то, что мне хочется узнать, кто был моим отцом. Впрочем, конечно же, дело было не только в этом, но и во всем том, что рассказала Вероника о моем настоящем происхождении. Охватившие меня сомнения не давали мне жить спокойно, я испытывала необходимость узнать правду, и иногда мне хотелось взять быка за рога и напрямик спросить Лили и маму, однако я не делала этого, потому что не хотела их обижать. Если они узнают, что у меня возникли подобные подозрения, то станут относиться ко мне уже совсем по-другому. Они спросят, что они мне такого плохого сделали, что я верю какой-то малознакомой девушке больше, чем им, — людям, которые меня растили, оберегали от всевозможных опасностей и лечили, когда я болела. Они не могли себе даже представить, какие душевные страдания я испытываю оттого, что, с одной стороны, продолжаю любить их так же, как любила раньше, но при этом смотрю на них уже как на чужих мне людей.

Голубая комната была предназначена для гостей. А еще Лили использовала ее летом для своего послеобеденного отдыха, потому что это было самое прохладное помещение нашей квартиры. Стены этой комнаты были выкрашены в голубой цвет, а занавески в ней были белыми, и поэтому, когда их раздувал ветер, казались белыми облачками на голубом небе. Эта комната была очень приятной, и Лили с мамой решили перенести туда мой письменный стол, мою одежду, мягкие кресла с обивкой из бархата и книги. Чтобы выздороветь, я должна была пройти курс лечения, предложенный доктором Монтальво. Работа в нашем обувном магазине, занятия с учениками в хореографическом училище, различные беспокойства и тревоги расшатали мне нервы. Лили сказала, что я совершаю какие-то странные поступки — например, ношу в сумке фотографии, которые взяла из альбома. Зачем мне понадобились эти фотографии? Их ведь поместили в альбом, чтобы мы все могли их там рассматривать всегда, когда захотим. Они не предназначены для того, чтобы таскать их с собой и рано или поздно потерять. Лили, похоже, была в чем-то права насчет моего состояния, потому что я с каждым днем соображала все медленнее и медленнее и чувствовала себя все более и более слабой. Я не хотела никого ни в чем винить, однако приходилось признать, что Вероника и ее предположения подорвали мою нервную систему.

Я уже и сама не могла понять, какое будущее кажется мне привлекательным. Кем же мне стать? Врачом? Лечить людей? Стать врачом, чтобы мама, если бы она была жива, могла мною гордиться? Мне раньше даже в голову не приходило, что наша прежняя жизнь была вообще-то прекрасной. Я всегда считала, что мы не были достаточно счастливыми из-за одержимости моей мамы, из-за моей якобы существующей сестры, из-за того, что нам вечно чего-то не хватало, из-за того, что мы не такие, как все. Теперь же, когда эта прежняя жизнь навсегда ушла вместе с мамой, мне казалось, что она не могла быть другой и что любая другая жизнь не была бы лучше, чем эта. Я чувствовала себя счастливой оттого, что моя прежняя жизнь была именно такой. Теперешняя моя жизнь казалось мне пустой, холодной и мрачной — как темнота зимней ночи, на которую я смотрела через окно автобуса, что вез меня домой.

Поэтому когда неожиданно появился со своим мотоциклом мой бывший приятель Матео, вынырнул из моей удивительной прежней жизни, тесно связанной с моей — тогда еще живой — мамой, вынырнул, как из облака густой пыли, я была уже совсем не такой, как прежде. Мне уже не нужно было скрывать, что у меня больная мама, я уже ничего не замалчивала, не притворялась, не разыгрывала никаких спектаклей. Все стало абсолютно настоящим.

Я увидела его на мониторе домофона, когда сняла трубку, чтобы ответить на звонок. Сначала я подумала, что это почтальон с заказным письмом или бандеролью. Он стоял, повернувшись чуть-чуть в сторону, и смотрел вниз. На мониторе домофона были видны лишь его взъерошенные волосы.

— Можно мне зайти?

Он не сказал, кто он такой: видимо, считал само собой разумеющимся, что я его очень хорошо помню. На часах было десять утра. Он, наверное, также считал само собой разумеющимся, что я не встаю по утрам рано. Я только что занималась тем, что пила кофе, застилала постели и думала о заказах, которые мне надлежало выполнить, и о предстоящей встрече с Лаурой. Я думала об этом, чтобы не думать о маме. Иногда мне начинало казаться, что она все еще лежит в больнице, мне не верилось, что ее больше нет, и Анна посоветовала мне сходить на прием к доктору Монтальво. Я сказала ей, что, возможно, схожу, а сама при этом мысленно представляла себе, как она лежит на подушках, расшитых национальными узорами, в комнате Греты. Точно так же, как я когда-то нашла в сарае Анхеля, я теперь должна была найти Лауру. Хотя никто и не возлагал на меня такой обязанности, даже мама, — судьба сама сунула мне под нос тот злополучный портфель из крокодиловой кожи и фотографию некой девочки, и теперь я уже не могла повернуть назад, не могла оставить все так, как есть.