Принц Модильяни - Анджело Лонгони

– Похожи на идолов из других культур.

– Правильно, или же на идолов первобытных обществ.

– Это поэтому лица такие вытянутые?

– Да.

– Но…

Он прерывается. Я его поторапливаю.

– Но?

– Амедео, честно говоря, при всей моей любви к тебе, эти скульптуры не стоят твоего здоровья.

– Оскар…

– Замолчи!

Он повысил голос и неожиданно стал агрессивным.

– Если врачи запретили тебе ваять, должно быть, есть причина.

– Врачи слишком много говорят.

– Ты готов рисковать жизнью? Это место – отвратительное, тут и здоровый закашляет; как ты можешь тут находиться часами?

– Лучше скажи мне что-то о скульптурах, а не об этом месте.

– Ты на пути в бездну. Остановись, пока не поздно.

– Будешь мне нотации читать?

– Очевидно, тебе их недостаточно читают другие.

– Тебе нравятся мои скульптуры?

– Какая разница? Мне не может нравиться то, что тебя убивает, идиот!

Невозможно выразиться яснее. Я не нахожу слов, чтобы противостоять его здравому смыслу.

– Попробуй поставить себя на мое место. Если бы тебя поставили перед выбором: с одной стороны – художественный шедевр, а с другой – жизнь твоего лучшего друга. Что бы ты выбрал?

Я молча размышляю, не отвечаю. Оскар не отступает.

– Не знаешь?

– Я бы выбрал то, что делает моего друга счастливым.

– Какое счастье у мертвецов? Как ты сможешь быть счастливым в гробу?

Я бы хотел ответить, но не могу.

– Когда ты закончишь высекать в камне свою лучшую работу, сколько тебе останется жить? Когда в твоих легких больше не останется места для пыли от твоих скульптур, ты будешь счастлив? Нет, ты будешь задыхаться и кашлять, любуясь своими великолепными работами.

Я молча опускаюсь на табурет. Оскар понимает, что задел меня до глубины души. Он снова начинает ходить по комнате и осматриваться, подходит к мольберту, на котором стоит картина; я накрыл ее простыней, чтобы защитить от пыли. Он снимает простыню – и выражение его лица меняется. Если до этого он просто проявлял интерес и любопытство к моим скульптурам, то теперь его глаза загорелись. Он смотрит на картину с огромным вниманием, приближается, чтобы разглядеть мазки кистью, затем отходит подальше.

– Как ты назвал эту картину?

– «Нищий из Ливорно».

– Ты самый большой дурак, которого я знаю.

– Почему?

– Ты меня спрашиваешь почему? Ты разве сам не видишь? Здесь отпечаток работ Сезанна и всех твоих путешествий на юг Италии, особенно в Неаполь. Ты очень талантливый художник.

– Я тебе не верю.

– Ты ненормальный?

– Ты это говоришь только потому, что не хочешь, чтобы я занимался скульптурой.

– Я всегда был сильнее тебя, и если ты не прекратишь валять дурака, я тебе врежу.

– Тебе правда нравится?

– Очень. Ты должен взять эту картину с собой в Париж.

– Думаешь?

– Ты ее кому-нибудь показывал?

– Только Джино Ромити.

– Да что он понимает! Он знаком только с маккьяйоли и посетителями бара «Барди». И все же: что он тебе сказал?

– Он сказал «красиво».

– И это все? Только «красиво» и ничего больше? Не слушай его, это более чем красиво, ты наложил краску таким образом, что…

Оскар не может продолжить фразу; он снова приближается к картине, чтобы получше ее разглядеть.

– Амедео, я даже объяснить это не могу.

– Даже так?

– Здесь есть та поэзия, о которой твои незавершенные скульптурные головы могут только мечтать. «Нищий из Ливорно» скоро станет «Нищим из Парижа» и принесет тебе удовлетворение и славу, поверь мне.

Я не возражаю, и он продолжает:

– Объясни мне: как ты повезешь эти статуи в Париж? Картину же просто сворачиваешь, берешь под мышку и везешь с собой.

Эта мысль меня рассмешила – Оскар же, напротив, внезапно становится очень серьезным.

– Амедео, я должен сделать признание, которое тебе не понравится.

– Тогда не делай.

– Что я буду за друг, если не буду честен?

– А кто сказал, что друзья всегда должны быть честными? Иногда они могут быть просто любезными.

– Боже мой, ты стал таким парижанином…

– Хорошо, слушаю твое признание.

– Когда ты написал, что хочешь приехать ко мне во Флоренцию, я ответил, что у меня есть дела здесь.

– Ну и что?

– У меня нет дел в Ливорно.

– Я не понимаю.

– Вначале я хотел пригласить тебя домой на обед. Но потом я подумал, что если ты болеешь, то лучше тебе не приезжать. Я хотел защитить жену и ребенка.

Он прав, и все это звучит разумно… Но все равно это признание мне совершенно не нравится.

– От заразных нужно держаться подальше – поэтому ты не обнял меня на вокзале.

– Да, поэтому. Сколько статуй ты создал в Париже? Возможно, это из-за них у тебя случился рецидив?

– Возможно.

– Рано или поздно ты тоже захочешь любви, жену, ребенка…

– Ты боишься, что я заражу всю свою будущую семью?

– А ты сам не боишься?

– Я даже не знаю, успею ли обзавестись семьей.

Я чувствую боль глубоко в груди и жар в шее и висках. Я поднимаюсь, беру табурет, на котором сидел, и запускаю его в стену. Оскара это не смущает. Я хватаю и расшвыриваю по комнате все, что мне попадается под руку: молоток, стул, бутылку воды… Разбиваю вдребезги другую бутылку – со свечой, затем кидаюсь на стол и опрокидываю его.

– Ты закончил? – Оскар смотрит на меня невозмутимо.

Я пытаюсь успокоиться; тем более что я уже разрушил практически все, что было в комнате.

– Как ты думаешь, почему я тебе это говорю?

– Потому что я заразный?

– Нет, потому что я тебя люблю и потому что ты можешь жить нормальной жизнью.

– Я? Нормальной жизнью?

– Да, ты все еще можешь.

– Ты говорил с моим врачом?

– У меня нет в этом необходимости. Ты сильный. Амедео, занимайся живописью, оставь все остальное. Никто не знает, сколько продлится жизнь, но все стараются жить как можно дольше. Ты тоже так должен делать.

– Вы все мне так говорите…