1916. Война и мир - Дмитрий Миропольский

Европа воевала, ей стало не до ангажементов, а в Америку Фёдор Иванович не стремился, и его всемирно известный бас всё чаще стал звучать под сводами госпиталей. Он услаждал слух тамошней публики — израненных и увечных солдат. Ариями Бориса Годунова, Филиппа Испанского и Мефистофеля тешил тех, кто в жизни и не слыхали ничего, кроме задиристых частушек под гармошку.

Лето шестнадцатого года Шаляпин провёл в крымском имении своего приятеля и поклонника. Купался, загорал и притом работал вместе с Максимом Горьким над автобиографической книгой. С казённой сцены Фёдор Иванович ушёл окончательно. Он разъезжал повсюду с французским бульдогом по кличке Ройка и пел только в антрепризе Аксарина или частной опере Зимина. А ещё давал благотворительные концерты в пользу раненых. Такие, как сегодняшний — в Благородном собрании на Итальянской улице.

Автомобиль подвёз Феликса Юсупова к парадному входу. Через просторную лоджию князь прошёл внутрь, сдал форменное драповое пальто в гардероб и покрутился в вестибюле перед зеркалом, не забывая раскланиваться со знакомыми. За время учёбы на курсах Пажеского корпуса Юсупов сперва привык, а потом и полюбил военную форму — пошитую, конечно, лучшим столичным портным и напоминавшую о былых маскарадах. Князь сверкнул погонами с императорским вензелем, поправил белую портупею; одёрнул мундир, который и без того сидел на его ладной фигуре как влитой, и по широкой лестнице двинулся в фойе второго этажа, к зрительному залу.

Проходя мимо ящика для пожертвований, Феликс щедро опустил в прорезь несколько крупных купюр. Взгляд князя рассеянно скользил по изящной мраморной отделке, колоннам и живописному панно на потолке, изображавшему Диану-охотницу. Столичный бомонд не успел в полной мере насладиться великолепным дворцом: его достроили только в начале войны. И надпись на новеньком фасаде сообщала уже о том, что это Дом Петроградского Благородного собрания — не Петербургского.

Под конец четырнадцатого года здесь открылся лазарет японского отряда Красного Креста для тяжелораненых нижних чинов. Осталась в прошлом война за Ляодунский полуостров, оборона Порт-Артура и предсказанная Распутиным гибель балтийской эскадры. В мировой войне Япония поддерживала Россию против Германии.

Из Токио во дворец на Итальянской приехали известные хирурги во главе с кудесником Иено, прочие врачи, сёстры милосердия и настоятель токийской православной церкви Акира, в крещении Павел. Свой лазарет японцы укомплектовали по последнему слову техники; с собой они привезли без малого две тысячи пудов медикаментов и новейшее оборудование — в Благородном собрании появился даже рентгеновский аппарат.

Собственно, собранию остался только театральный зал со службами и гримёрными — лазарет, расположенный сперва в верхнем этаже, с течением войны разросся и постепенно занял весь дворец. Успехи японцев впечатляли: из пятисот тяжелораненых они потеряли всего шестерых. Через два года, летом шестнадцатого, миссия вернулась в Японию, а русскому Красному Кресту досталось идеально налаженное госпитальное хозяйство.

Юсупов завернул в уборную, недолго побыл наедине с заветной коробочкой и уже в приподнятом настроении осмотрел театральный зал. Обычных зрительских кресел там сильно поубавилось: санитары прикатили десятки коек с ранеными и уставили ими всё пространство — перед сценой, вдоль стен… А путь Феликса лежал дальше, за кулисы.

У двери гримёрной Шаляпина возле столиков с фруктами и напитками гомонила бурлящая толпа избранных гостей — сливок столичного общества. Пожертвования они уже сделали, концерт интересовал их во вторую очередь, а главным всё же было клубление в закулисье. Для того и придумана светская жизнь, чтобы в ней участвовать! Кто не бывает на таких вот концертах, раутах, балах и приёмах — тех в свете вроде бы не существует…

Шаляпин давно не напоминал долговязого юношу, который ютился у Мамонта Дальского в доходном доме «Пале-Рояль» и рад был лишней миске супа. Его — холёного, вальяжного великана в изумительной фрачной паре, хрустящего манишкой на необъятной груди и сияющего лаковыми штиблетами, обступили гости. А Фёдор Иванович утёсом возвышался над ними, играл громоподобным голосом и рассказывал очередную актёрскую байку. На сей раз — о том, как давным-давно привёз молодого Рахманинова в Ясную Поляну, в гости ко Льву Толстому.

— Колени у Серёжки тряслись, факт, — говорил он. — Я пару его песен спел — дрожит всё равно. Потом он свои вещички поиграл — все аплодируют, но с оглядкой на Толстого. А тот сидит насупленный, руки за пояс заткнул, борода торчком… Чёрт с ним, после концерта чаю попили — вроде хорошо. Тут к Серёжке подходит Толстой. Хотел, говорит, промолчать, но решил сказать, что мне не понравилось! Всё, что вы играли! И Бетховен — вздор! И Пушкин с Лермонтовым — тоже! Сказал, насупился ещё больше и отошёл. Серёжка стоит ни жив ни мёртв. Софья Андреевна его тихонько умоляет: Бога ради, только не надо с ним спорить! Лёвушке вредно волноваться! Ну, вредно так вредно… А Толстой вдруг снова подходит. Вы, говорит, господин Рахманинов, простите меня, я старик уже, поэтому говорю прямо, а вообще я не хотел вас обидеть. Тут Серёжка и брякнул: как же, говорит, я за себя могу обижаться, если я за Бетховена с Пушкиным не обиделся?! Развернулся — и ходу оттуда. С тех пор в Ясную Поляну — ни ногой!

Шаляпин густо хохотнул, раздувая ноздри.

— Это ведь анекдот? — робко спросила немолодая полная дама, в одной руке державшая бокал шипучего Dom Perignon, а другой — цеплявшаяся за локоть седенького генерала. Тут Фёдор Иванович, а следом и многие вокруг расхохотались уже в голос.

Юсупов пожал руку певцу и ещё двум-трём знакомым. Он пробирался в дальний конец коридора — туда, где зорким глазом приметил знакомые поджарые фигуры британских офицеров: Джон Скейл и Стивен Эллей по-прежнему работали в России. Иной раз они наведывались на фронт, но большей частью их служба проходила в Петрограде и Москве.

— Джентльмены, поздравьте меня, — потребовал князь, салютуя подхваченным по пути бокалом шампанского. — Догадки в отношении Пуришкевича полностью подтвердились. Его речь в Думе была великолепна! Я теперь окончательно уверен: он тот, кто нам нужен.

Скейл с сомнением покачал головой.

— А по-моему, он истерик и болтун. Хотелось бы видеть вместо него человека более вменяемого. Одна история с трамваем чего стоит!

Об этом по весне судачил чуть не весь Петроград. Пуришкевич ехал в пролётке и подгонял кучера. Тот не обратил внимания на знаки городового, на полном ходу вывернул с Пантелеймоновской улицы на Литейный проспект и столкнулся с трамваем, повредив пролётку. Кучер не уступил дорогу и был виноват, но взбешённый Пуришкевич набросился на вагоновожатого с кулаками и нецензурной бранью. Присутствие дам его не остановило. Тогда один из пассажиров, крепкий мужчина, за шиворот вытащил из трамвая лысого матершинника, который визжал на весь Литейный:

— Не сметь! Он — подлец! А я… Вы не знаете, кто я?! Я — депутат Государственной думы! Я — Пуришкевич!

С тех пор истошное Я — Пуришкевич! стало в столице крылатой фразой.