1916. Война и мир - Дмитрий Миропольский

Вспомнил Григорий ту страшную картину, заскулил, вцепился зубами в рукав… А после рывком сел, утёр сырые глаза кулаками. То не бес ли его снова искушает? Он отмахнулся от лукавого и забормотал, размышляя.

Можно ведь бросить всё и уехать, уехать. Дочки в пансион пристроены, выучатся. В Покровском хозяйство ладное, крепкое — там тоже не пропадут. Денег у него особых в загашнике нет — так пропитание-то всегда добыть можно, здоровье и руки при нём покуда. В Палестине землицы кусок прикуплен, добрые люди пособили. Уехать, что ли, туда, поближе ко граду святому Иерусалимскому? Жить в уединении да богу молиться — чего ещё надобно…

Уехать, уехать! Только доделать последние дела важные, а на всякий случай — вот что. Григорий перебрался в кресло у стола. Придвинул поближе блокнот, нашарил карандаш в ящике и размашистыми каракулями, прыгающими буквами принялся старательно выводить на листе первые строки завещания.

Я пишу и оставляю это письмо в Петербурге. Я предчувствую что ещё до первого января я уйду из жизни. Я хочу русскому народу папе русской маме детям и русской земле наказать что им предпринять…

За те полтора часа, что длилось выступление Пуришкевича, стенографисты Государственной думы сменились раз тридцать. Владимир Митрофанович сыпал с трибуны больше чем сотней слов ежеминутно, и поспеть за ним было мудрено.

Его исступлённая речь потрясла всех настолько, что депутаты прерывали её лишь рукоплесканиями. Крики браво! неслись отовсюду — справа, слева, из центра зала… Небывалое единение всех без изъятия фракций заставило съёжиться членов правительства: во главе с председателем Совета министров они сидели на отведённых им особых местах.

— Да не будут вершителями исторических судеб России люди, выпестованные на немецкие деньги! Предающие Россию и нашедшие себе приют, начиная от митрополичьих покоев, в разного рода низших учреждениях! — почти кричал с трибуны Владимир Митрофанович под шумное одобрение коллег. — Да исчезнут с нашего государственного горизонта в ужасные переживаемые нами дни и Андронников, и Варнава, и Манасевич, и все те господа, которые составляют позор русской жизни! Я знаю, господа, что вы думаете так же, как и я, я это чувствую!

— Верно! — вновь прокатилось по залу.

— Моими словами говорит вам здесь вся Россия без различия партий, без различия направлений, верноподданная, желающая счастья царю! — продолжал Пуришкевич, и голос его срывался. — Россия бескорыстная в дни скорби, Россия Пожарского и Юрия Долгорукого, Россия Кузьмы Минина и Ивана Сусанина! Россия, стоящая на страже своих великодержавных задач и не способная мириться с картиной государственной разрухи! В былые годы, в былые столетия Гришка Отрепьев колебал основы русской державы. Гришка Отрепьев воскрес в Гришке Распутине! Но этот Гришка, живущий при других условиях, опаснее Гришки Отрепьева!

— Верно!.. Долой!.. — гудели депутаты.

— Господа! Надо просить государя! И вы, — оратор дёрнулся, ткнув пальцем в министров, — его верноподданные слуги, вы, призванные исполнять его волю, вы, первые ответственные за течение русского государственного корабля, скорее туда, в Ставку, государя просить, да не будет Гришка Распутин руководителем русской внутренней, общественной жизни!

Последние слова потонули в новой волне аплодисментов. Депутаты вскакивали со своих мест и барабанили ладонями о пюпитры, как делал обычно в ажитации сам Пуришкевич.

Меньше трёх недель отделяли эту его речь от памятного выступления Милюкова в начале работы Государственной думы, и порядок шестого заседания нарушился сразу. По регламенту на трибуну вышел председатель Совета министров, но депутаты перебивали его с первых же слов криками Долой! В отставку! и стуком по столам и пюпитрам. Особенно усердствовали левые.

Председатель Думы удалил сперва депутата от Саратовской губернии Керенского. Следом пострадали тифлисец, депутат от русского населения Закавказья и представитель Уфимской губернии, но депутаты всё не унимались. Каждый считал своим долгом обличить правительство и косвенно — государя, назначившего этих министров.

— Их заботят только собственная корысть и личное благополучие! — утверждали одни.

— Наши министры — это террористы с подкладкой мелких мошенников! — вторили им другие. — Их власть есть результат личного каприза, находящегося под влиянием преступного проходимца!

Все понимали, что речь о капризе немки-императрицы, которая одурманена Распутиным и помыкает безвольным государем.

— Я считаю своим долгом крикнуть стране, что нам не дают говорить при этом новом кабинете, — заявил депутат Керенский перед тем, как был исключён на восемь следующих заседаний. — Скажите стране, что между народом и вами нет ничего общего! Страна гибнет! Её надо спасать, но из Думы нас выгоняют — и поддерживают тех, кого я называю предателями и трусами!

Феликс Юсупов с отвращением смотрел вниз, в зал заседаний Таврического дворца. Там, за широкими перилами, которые ограждали хоры, бесновались четыре сотни депутатов. А дядя князя — председатель Думы и бывший кавалергард Родзянко — силился удержать их в рамках приличий.

— Покорнейше прошу не извращать смысл меры, принимаемой Государственной думой, — нарочито спокойным тоном басил председатель, исключая вслед за Керенским очередного скандалиста. — Мера касается производящих недопустимый в государственном установлении беспорядок!

Приставы удалили из зала ещё нескольких депутатов, кричавших об измене правительства. Левые ещё какое-то время мешали председателю Совета министров начать выступление.

— Власть сама вела борьбу с народом и довела страну до того положения, в котором она находится! — ярился очередной исключаемый. — Что поменялось с первого ноября?

— Ничего! — живо откликался зал.

Так и есть, думал Феликс, ничего не изменилось. Эти зажравшиеся депутаты, которые полагают, что их голос — это голос народа, от безнаказанности становятся всё смелее. А сказочная страна, убаюканная голосами усатых сирен, под Боже, царя храни! продолжает сползать в бездну.

В зале наперебой кричали про политику изменников и дураков, которую проводит правительство. Но никто, кроме князя Юсупова, не обратил внимания: всё это время Пуришкевич молчал, хотя даже самые сдержанные депутаты поддались общему разрушительному настроению.

Наконец, Родзянко угомонил одних и велел вывести из зала других, кто угомониться не пожелали. Теперь председатель Совета министров мог выступить.

После дежурных слов о всегдашнем миролюбии России он заявил, что преждевременного мира с Германией, и тем более мира, заключённого отдельно от союзников, не будет никогда. Это, как он выразился, не воля правительства, но непреклонная воля Державного Вождя земли русской!

— Пусть ещё раз услышит весь мир, — патетично сообщил глава кабинета, — что какие бы ни были временные неудачи, великая Россия поставит под ружьё последнего солдата! Мы пожертвуем всем государственным достоянием, но война будет доведена до конца, до решительного конца, до сокрушения навек германского засилья и насилья!