1916. Война и мир - Дмитрий Миропольский

Теперь Илиодора расстригли, и стал он снова мирянином Серьгой Труфановым. А истовым почитателем Распутина иеромонах ещё раньше перестал быть: пожранный грехами смертными — завистью и неуёмной гордыней, в злейшего врага превратился Илиодор. Он и сочинил памфлет «Гришка» — тот самый, что Гучков потом раздавал направо-налево, с враньём и похабством. Это ведь после памфлета стало нарицательным имя — Гришка Распутин!

А нынче Труфанов и вовсе за границу бежал, и там книжонку настрочил, в которой мерзости собственные Распутину приписывал. И ведь каков паскуда?! Императрице предложил выкуп заплатить, чтобы книжонка из печати не вышла! Шестьдесят тысяч рублей требовал — это ж деньжищи сумасшедшие, мастеровитому рабочему за них полвека ломаться надо!

Императрица, понятно, отказалась. Да и Григорий Ефимович, когда спрашивали его про Труфанова, отвечал так:

— Пусть себе пишет, коль охота есть. Хоть десять книг испишет, всё одно. Потому — бумага всё терпит. А что касаемо именно Илиодора, то ведь песня его спета уже. Что бы ни писал, аль ни хотел там писать, прошлого не вернёшь. Всё хорошо во благовремении.

Но когда задавали вопрос о прощении, говорил резонно:

— Ежели собаку прощать, вроде Серьги Труфанова, он, собака этот, всех съест!

Знал, знал врагов своих Григорий Ефимович, и не одного только расстригу Илиодора. Силу вражью знал. А пуще того — чувствовал. Как в отрочестве всегда чуял, кто помрёт из односельчан. Так и теперь знал, что страшное грядёт — не к кому-нибудь, к нему самому. Знал, да поделать ничего не мог.

Сам не мог, и охрана не могла. На что они ему? Разве газетчиков не подпускать… Это ж сколько его именем деньги народные из казны прожирают?! Филёры, что следом ходят и ездят — автомобилями пользуются, опять же. А ещё те, что перед домом, на парадной лестнице да на чёрной… Терехов, Свистунов, Попов, Григорьев… да не забыть бы Василенко, Иварова, Жукова… да начальство ихнее…

Директор департамента полиции, непотопляемый Степан Петрович Белецкий, в последний год утвердился вдобавок товарищем министра внутренних дел, хотя сами министры на этом посту менялись то и дело. Как и в двенадцатом году, когда думали утопить Распутина под Ялтой, в году шестнадцатом филёры по-прежнему подчинялись Степану Петровичу, а он пытался использовать их весьма изобретательно.

Составил Белецкий с компаньонами расчёт: скомпрометировать Григория Ефимовича и через него — именитую публику, которой вокруг Распутина собралось немало. Что ни день, в квартиру на Гороховой несколько визитёров являлись или присылали мотор, чтобы брат Григорий к ним приехал. Могли даже в Покровское отправиться, когда по весне или осенью, в страдную крестьянскую пору, отсутствовал хозяин в Питере. За год в сводках филёрских по нескольку сот имён гостей Распутина появлялись — да каких!

Славно могло получиться, если их всех к рукам прибрать! Как удастся выставить Григория в непотребном виде — стало быть, плохи окажутся и те, кто его сторону держит, кто к нему в гости ездит, кто у себя его принимает, кто дела с ним водит. А как почувствуют они, что прихватил их Белецкий крепко — станут покладистыми, шёлковыми, готовыми к услугам…

Только вот незадача: не больно-то складывалась затея. Филёры — народ без фантазии, правду в отчётах писали. А пуще того переживал Степан Петрович, что удивительным образом проникались они симпатией к подопечному своему. Вот, скажем, отрядили в Покровское филёра. Не новичка какого — сам Белецкий опытного выбрал, заслуженного. Отрядили на постоянное жительство с наказом: вроде бы Распутина охранять, но на деле — присматривать. А что вышло? Филёр тот скорее скорого сошёлся с объектом своим. Начальство кляузы ждёт, а он задушевные беседы ведёт с Григорием Ефимовичем, чаи гоняет, газеты читает ему вслух и всё, как на духу, о себе и работе своей рассказывает.

Недоумевал Белецкий: и что за власть над людьми имеет Распутин, что люди к нему так тянутся?! Не приходило в полицейскую голову, что видели филёры против себя такого же, как они, человека — не семи пядей во лбу, но с умом крестьянским, хитрым и цепким, да без камня за пазухой.

Зато, к удаче Степана Петровича, по-прежнему издавались в России газеты, и вера в слухи только укреплялась. Так что получал Белецкий отчёты своих филёров, запирался в кабинете, рюмочку-другую выпивал — любил он это дело! — и принимался за работу: общую сводку составлял. Здесь чуть убавит, здесь прибавит; здесь чуть иначе скажет — глядишь, картина-то и меняется в нужную сторону.

Сказано в отчёте, что подошла к Распутину на улице женщина и говорил он с ней, а в записях Белецкого женщина та непременно проституткой окажется. Приехал Распутин в чей-то дом, пробыл там с полчаса — не иначе, с чужой женой развлекался. А уж если записку накорябает Григорий какому чиновнику — это просто подарок для Степана Петровича.

Прыгают по листу кривые каракули: Милой дорогой красивую посылаю дамочку бедная спаси её нуждаетца поговори с ней Григорий. Вроде ничего криминального, но это ведь как посмотреть! Может, просто пришла к Распутину просительница, пожаловалась — вот и просит он разобраться, в чём её беда: жалко, плачет ведь…

Можно прочесть так, а можно иначе, было бы желание. Фантазия подскажет, что старается Распутин за взятку. Или с дамочкой этой у него интрижка — вот и требует, чтобы чиновник исполнил всякую дамочкину прихоть. Была записка? Была. А уж брал Гришка деньги или нет — неважно. Все поверят, что брал. Главное — записку никому не показывать, а только на свой, нужный лад содержание пересказать.

Этим и занимался Степан Петрович Белецкий, запершись в своём кабинете с филёрскими донесениями и графинчиком коньяку. А как заканчивал сводку, где Распутина опять с грязью мешал, — газетчиков тут же кликал из числа приближённых и тщательно отобранных. Шакалов, что при любом режиме и любой полиции кормятся.

Они Белецкому информацию исправно поставляли, он — им. И вот этим шакалам — костью с барского стола — бросал Степан Петрович своё сочинение про Гришку. Не сочинение — строгой секретности документ! А дальше приукрашенные и совсем уже дикие истории из жизни столичной знаменитости вмиг по изданиям разлетались.

Только даже бумага не всё терпит, и на такой случай тоже был готов Белецкий. Что никак не получалось тиснуть в газете — сообщал душным шёпотком на ухо кому следует. Тот — другому и третьему, те — десятому и двадцатому… Вскоре и газетные-то статьи блекли перед слухами, один другого чудовищней.

Директор полицейского департамента рассуждал аккурат по Достоевскому: Подлец человек! Но чувствовать себя подлым не любит. Зато подвернись ему возможность уличить в подлости соседа своего — радуется: знать, не я один такой, есть и похуже!

Расчёт оправдывался полностью. Белецкий, имея задачу, врал продуманно. Пересказчики врали упоённо — и чтобы оправдать собственную подлость, и чтобы сплетню грязную посмаковать. А самые сообразительные шли дальше и обращали себе на пользу образ Распутина, сложенный Степаном Петровичем с помощниками.

Особо удачливым по этой части оказался молодой князь Михаил Андронников. Зашёл на Гороховую раз, другой. Отметился в полицейских отчётах, чтобы все знали — он здесь бывает. Предложил Григорию Ефимовичу бескорыстную помощь: служу, мол, по Министерству иностранных дел, готов быть полезным. Для себя ничего не хотел — лишь бы только иметь возможность творить добро по благословению старца, облегчать беды множества просителей…