1916. Война и мир - Дмитрий Миропольский

Тоже верно, думал Юсупов, жертвовать чужими жизнями мы умеем, и не своим достоянием — тоже… Пуришкевич молчал, а оратор продолжал, вдохновляясь всё больше:

— Великая держава российская должна стать страною самодовлеющей, находящей в себе удовлетворение всех своих потребностей! Война при всех её ужасах несёт в себе оздоравливающее начало. Несомненно, после войны должен наступить громадный экономический расцвет. Наша общая и чрезвычайная по своей важности задача — упорным трудом подготовить к тому пути…

Депутаты порой выкрикивали язвительные реплики, а Пуришкевич всё молчал. Тем временем председатель Совета министров зачем-то переключился с военной темы на приоритетные национальные задачи — и понёс околесицу про народное образование. Тут Юсупов понял, что пришла пора открыть перламутровую коробочку с волшебным порошком, и порадовал себя щедрой понюшкой.

Ему было известно, что Пуришкевич молчит не просто так. Князь дожидался выступления Владимира Митрофановича — самого правого из всех правых депутатов — и предвкушал сенсацию. Родзянко по-родственному рассказал Феликсу, что накануне Пуришкевич имел тяжёлую беседу с членами своей фракции: он хотел выступить в Думе от имени всех националистов и черносотенцев, но получил отказ — и заявил, что выходит из фракции и дальше намерен существовать самостоятельно. Жест истерический, однако способный вызвать далеко идущие последствия.

На трибуне глава кабинета закончил своё выступление дежурной болтовнёй о необходимости отвоевания исконных зарубежных польских земель. Он подчеркнул: исконно русских польских земель! И ещё сказал про живущую в сердце каждого русского человека тысячелетнюю мечту — о ключах от Босфора и Дарданелл, об Олеговом щите на вратах Царьграда…

Феликса передёрнуло. Тысячелетняя мечта?! Останови русского человека возле «казёнки» и спроси: что такое Царьград? где он расположен? что за щит должен быть на его воротах? Ответ можно себе представить… Попроси чумазого крестьянина показать на карте или хотя бы правильно произнести — Босфор и Дарданеллы! Идиот… свиномордая тварь…

Когда Пуришкевич взошёл на трибуну, князь устроился поудобнее в кресле и приготовился слушать. Ему надо было подтвердить свои соображения, и он очень надеялся, что не ошибся в черносотенном предводителе.

Владимир Митрофанович был, что называется, в ударе. Нарочито неторопливо высмеяв радужные перспективы, которые нарисовал председатель Совета министров, он постепенно говорил всё быстрее и громче, а речь его становилась всё цветистее. Дошло дело и до стихов.

Пуришкевич насладился эффектом от патетичной декламации и продолжил говорить о том, что Россия исстрадалась по твёрдой властной руке и по настоящему порядку — взамен нынешнего повсеместного безобразия. При упоминании о немецкой партии в русском тылу депутаты совсем притихли: стало понятно, куда нацелены стрелы оратора. Теперь если и раздавались иной раз возгласы, то лишь одобрительные — независимо от того, в лагере левых или правых был их источник.

— Ни жить, ни работать при таких условиях нельзя, — говорил Владимир Митрофанович. — Ведь каждый министр считает момент своего появления у власти эрой. Одна эра — от сотворения мира или от Рождества Христова до его вступления в управление министерством, а он открывает новую эру. И всякий раз, высказывая программную речь, он открывает новые горизонты, как будто никому до настоящего времени не известные!

Эти слова Пуришкевич бросил в сторону членов правительства, и зал весело зааплодировал. Все слишком хорошо знали, что министры последнее время меняются не реже раза в два-три месяца, оттого шпилька насчёт эпохальности таких назначений прозвучала особенно остро. Но Юсупов ждал от Пуришкевича других, совсем других слов, а с трибуны снова звучали стихи — на сей раз опального Бальмонта.

Вот это уже было гораздо ближе. Ибо взвинченный кокаином князь уже вторую неделю жил ожиданием того мига, что предрешит будущее надолго!

Когда истекло время, отведённое для выступления, Пуришкевич как раз добрался до очередной чиновничьей аферы: министр внутренних дел покрывал банки, которые процветали, несмотря на войну, хотя в них были две трети германского капитала и лишь одна треть — российского. Владимир Митрофанович умел манипулировать аудиторией; он оставил этот рассказ под конец и оборвал на полуслове. Заинтригованным депутатам не терпелось услышать всю правду о продажном чиновнике. Пуришкевича просили продолжать, и ожидания Феликса Юсупова наконец-то были вознаграждены.

— Я указал вам на отдельные факты, — произнёс депутат, постепенно возвышая голос. — Я указал вам на то, что гнетёт и поражает русскую жизнь. Но повторяю, что корень зла не в этих мелких и жалких людях, без государственных горизонтов взлетевших наверх. Откуда всё это зло? Я позволю себе с трибуны Государственной думы сказать, что всё зло идет от тёмных сил, от тех влияний, которые возглавляются Гришкой Распутиным!

Пуришкевич уже почти кричал — о столичном хаосе и невероятных слухах про Гришку, о растлении русской общественной жизни, о распутинских записках с требованиями к министрам и о готовности министров эти требования исполнять.

— Идите к царю, — требовал он от правительства, переполняясь праведным гневом, — и скажите, что дальше так быть нельзя. Это долг ваш перед государем! Если слава России, её мощь и будущее, тесно и неразрывно связанное с величием и блеском царского имени, вам дороги, ступайте туда, в царскую Ставку, киньтесь в ноги государю и просите царя позволить раскрыть глаза на ужасную действительность. Просите избавить Россию от Распутина и распутинцев больших и малых!

Депутаты наградили его аплодисментами. С ещё большим воодушевлением был встречен заключительный пассаж — о Сусанине, Минине, Пожарском и о Гришке Отрепьеве в новом обличье Гришки Распутина.

Родзянко объявил перерыв.

Счастливый Пуришкевич, утирая взмокшую лысину, вышел в фойе. Он отвечал на приветствия, благодарил за слова одобрения, упивался успехом, — как вдруг на пути у него встал миловидный молодой человек, одетый в форму Пажеского корпуса, и произнёс:

— Позвольте мне рекомендовать себя. Я князь Феликс Юсупов, граф Сумароков-Эльстон младший. Отныне ваш поклонник.

— Польщён, польщён, — приосанился Пуришкевич, пожимая сухую горячую ладонь Феликса. — Вы слушали моё выступление? И что скажете?

— Потрясён и вдохновлён вашим патриотизмом! Это знакомство — большая честь для меня, — Юсупов не отпускал руку депутата, глядя ему прямо в глаза. — Буду признателен, если вы уделите мне время для беседы. Дело впрямую касается избавления России от Гришки.

Этим ноябрьским вечером в столичном Благородном собрании ждали выступления Шаляпина — он теперь часто наезжал в Петроград. Свой московский особняк на Новинском бульваре Фёдор Иванович отдал под госпиталь. Просторный дом, где в прежние времена не было отбою от гостей, заполнили раненые солдаты и сёстры милосердия. По мраморным полам, доселе знавшим лишь фланирующий бомонд, загремели подковами армейских ботинок сумрачные санитары с носилками и мешками окровавленных бинтов. Вместо щекочущих ноздри ароматов дорогих сигар, изысканных вин и тонкого парфюма — в особняке установился тошнотворный запах больницы.