В свободном падении - Антон Секисов

в вязкую дремоту. Стало безопасно и хорошо, как под огромным шерстяным одеялом.

От метро я ехал в совершенно пустой маршрутке, то есть были только я и водитель. Он домчал меня до нужной остановки минуты за три. «Будьте добры, на остановке… На остановке остановите, остановщик…» — пробормотал я. Остановщик остановил.

Дворники мели мётлами, а первые собачники выгуливали ухоженных своих собак. Я остановился закурить, и тут же ко мне подбрела огромная вялая псина, дог, закинула огромную ногу, желая на меня отлить, но я отошёл. В специально организованном вольере коротко стриженая девушка упражнялась с добродушного вида лабрадором. «Сидеть, лежать, кататься, улыбаться, быть счастливым и радоваться каждому мгновению», — командовала псом девушка. Пёс с готовностью выполнял поручения. Вот поэтому-то я и не люблю собак, этих послушных и зависимых подхалимов. Ненавижу взаимоотношения рабов и господ, презираю тех, кто подчиняется, ненавижу тех, кто командует. Пусть будет самодостаточный кот, пусть будет ходить и ссать там, где вздумается, а я буду его наказывать и злиться, а он в ответ будет ссать ещё больше, ссать мне в ботинок вонючей зловредной мочой, ссать и срать, до бесконечности. Это и есть нормальные отношения, борьба противоположностей, настоящая жизнь…

Я зашёл в подъезд, вызвал лифт. Он открылся почти сразу же, заждавшийся на первом этаже.

— Э, подожди, нэ закривай! — услышал я нагловатый кавказский голос и стремительный топот нескольких пар ног. Я поморщился, но нажал на кнопку с отвернувшимися друг от друга острыми стрелками.

— Вот спасыба, — произнёс очень чёрный, волосатый парень. Роскошные волосы, завистливо подумал я, прямо как у Наргиз. У Наргиз?

Он молча шагнул в лифт и ударил меня один раз, точно в нос. Меня отбросило назад, ударило затылком о стену, и тут же я получил ещё раз, на встречном движении. Скатился вниз, ошеломлённый.

Меня вытащили из лифта, стукнули головой о почтовый ящик, который сразу же сломался, распахнулся, заполошно громыхая дверцей. Бросили на пыльный холодный кафель.

Удары посыпались с разных сторон. Каждый из них сопровождался, как заклинание, негромким злым возгласом. Чаще всего повторялось: «Сука». Я перекатывался от стены к стене, почти не чувствуя боли, и думал о том, что как же странно, прожил уже столько бурных, насыщенных лет, а бьют меня вот так, по-настоящему, в первый раз. В нос и рот забивалась пыль, и я чихнул, громко, неуважительно к бьющим. Получалось, я реагировал на аллергию, а на удары — нет. От этого стали бить сильнее, а я продолжал чихать.

Зачем-то они подняли меня на один пролёт вверх, бросили о батарею и продолжили избиение там. В батарее пыли было ещё больше, древней, утрамбованной советской ещё пыли. Интересно, подумал я, а второй брат, похож ли он на Наргиз. Я поднял голову и тут же получил кулаком в бровь. Кровь залила глаза. Лёжа на животе, я заметил, что бьющие были одеты в остроносые туфли, начищенные до блеска. Один туфель я увидел вдруг у самого глаза, он взмахнул в мою сторону и глаз потух.

Один из братьев зачем-то прыгнул мне на ногу, и что-то хрустнуло, стало больно по-настоящему, я закричал. «Не ори, сука, тварь, пидарас». Новая серия мощных, остервенелых ударов по голове, спине, бокам. Властная рука схватила меня за волосы, потянула на себя.

— Чё это у тебя за хуйня в ухе, а пидарасина? — услышал я над собой. — Серёжки нацепил, блядь?

Мочка уха оттянулась, и ухо коротко, пронзительно обожгло. Рука ударила меня сильно, с ненавистью, несколько раз об пол, смяла нос, во рту стало вдруг просторно и шатко. Привстав на руках, я увидел кровяной отпечаток лица на полу. Меня перевернули на спину. Две маленькие, ничтожные в сравнении с каменным Мандельштамом фигуры нависли надо мной.

— Э, да у него нож, — сказал один из них. Я скосил единственный функционирующий глаз и обнаружил им рукоятку, валявшуюся подо мной. Нож бородача Валеры, неизвестно как попавший ко мне. Одна из фигур уже тянулась к нему. Мне до ножа было гораздо ближе, он лежал прямо под левой рукой, полсекунды мне нужно было, чтобы схватить его и нажать на кнопку, чтобы лезвие вылетело, а потом ударить в склонившееся лицо. Но вместо этого я упал на нож животом, свернулся клубком и завопил: «Не отдам». Визгливо так, по бабьи, срывающимся голоском: «Не отдааам!». Эти двое набросились на меня с удвоенной силой, колотили нещадно, кости хрустели, болталась, как у болванчика, кровавая голова.

— Отдай, сука, нож, отдай! — орали они на меня, пытаясь подлезть под живот рукой. Я подумал, что теперь они наверняка убьют меня. До этого, может быть не хотели убивать, но теперь, увидев, что у меня нож, завелись и решили убить. Или, может, всё из-за серьги в ухе, кто их поймёт. Так или иначе, в этом их желании я был убеждён.

И тогда я закричал, громко, жутко, отчаянно. Но никто не открывал дверь. Субботнее утро, никого, видимо, ни одной живой души во всём доме не было, а я орал на весь дом. Наконец, настырная рука пролезла под меня, я почувствовал её животом, попытался придавить к полу, но она уже выскользнула, как удочка с бьющейся на ней рыбкой, взмахнула вверх.

Я увидел лезвие. В боку кольнуло исступлённо. Тело вдруг представилось мне тягучим и податливым, как резина.

Парень с ножом почему-то медлил с ударом. Он кричал мне какие-то оскорбительные слова и чуть не плакал. Наверное, он не очень хотел меня резать, он был цивилизованный азербайджанец, но зов крови велел. Нож в солнечном свете блестел, блестела и слетавшая с его губ злобная слюна.

Вдруг я услышал, как сверху спускается кто-то. Тяжёлый, нарастающий бег. Митя, понял я, пренебрегая лифтом, решил начать пробежку на лестнице. Братья Наргиз стояли в нерешительности надо мной, пока приближались шаги, не умея ни спрятать нож, ни воспользоваться им, не убежать. Шаги звучали грозно, и азербайджанцы немного перепугались, но как только они увидят обладателя этих шагов, толстого и безобидного, успокоятся и, возможно, прирежут уже нас обоих. Митю — за доставленный им неоправданный страх. Но когда нас разделял уже последний пролёт, азербайджанец с ножом бросил мне его под ноги и плюнул мне смачно в лицо.

Они бросились бежать, через пару секунд уже запищал домофон, и они оказались на улице. Топот остроносых туфель по асфальту утихал вдали.

Не помню, как я очутился у себя в спальне на дырявом полу. Я лежал, свернувшись калачиком, и обильно кровоточил. Даже слёзы, непроизвольно выступившие на глазах, были кровавыми. Левый глаз не открывался,