В свободном падении - Антон Секисов

как пристыженный школьник. Снова воцарилась тишина. Тикали часы и мерно поскрипывала кресло. Носатый всё откашливался, громко втягивал ноздрями воздух. Нетерпеливые солдатики, как мыши, негромко копошились по углам.

Врач долго заполняла какую-то бумагу, потом отдала носатому. Носатый похрустел бумагой, снова обильно втянул и вытянул ноздрями воздух. «Ладно, пошли», — пробурчал он наконец. Открылась и закрылась дверь, вызволив по-английски ушедшую бесшумную троицу.

— Посидите здесь, — сказала мне врач, — сейчас вас отведут в отделение, оно недалеко, в соседнем корпусе.

И она вышла вслед за военщиной, оставив меня наедине со своей рвотой.

Я уже почти провалился в сон, когда в коридоре появилась молоденькая медсестра в бледно-розовых одеждах. Она ласково мне улыбалась. Очень хотелось попросить, чтобы она погладила меня по голове.

— Вы можете встать? — пропела она ангельским голоском, уже примериваясь к моему локтю. Медсестра была столь милой и хрупкой, что я, не ожидая сам от себя, резво вскочил на ноги, только бы не утруждать её, и как можно увереннее сказал: «Я пойду сам». Она понимающе кивнула, но всё же осторожно обвила мою руку. От медсестры пахло таким же грушевым ароматом, как от Нины.

Мы медленно пошли по широкому коридору, немного качаясь из стороны в сторону. Голова почти не кружилась. Мне стало немного легче. Странная весёлость появилась во мне. Очень хотелось подпрыгнуть в воздухе и ударить нога об ногу, как делают это люди в бродвейских мюзиклах, но я ограничивался всего лишь стеснительной беззубой улыбкой.

Напротив туалета мы сделали остановку. Медсестра пообещала ждать меня снаружи. Я склонился над раковиной, подставил голову под воду, долго и с наслаждением умывался, не прижимая рук к лицу, но погружая лицо в ванночку, образовавшуюся в сложенных лодочкой руках. От ледяной воды ломило кости лица, я жадно пил её, не обращая внимания на ставшие вдруг слишком чувствительными, как 16-летняя курсистка, губы. В туалете висело большое чистое зеркало, но я так и не решился взглянуть в него. Насухо вытеревшись шершавыми бумажными полотенцами, я вернулся в коридор. Я посмотрел в обе стороны, самостоятельно завернул за угол. Медсестры нигде не было. На ближайшей двери висела картинка с изображением лестницы. Я открыл её, и картинка не обманула — лестница действительно была. Я самостоятельно спустился на один пролёт вниз.

На этаже курил тихий человек, с красными пятнами по всему лицу. Я встал рядом с ним, прислонился задом к батарее, тоже закурил. Мы вдумчиво курили в тишине какое-то время, может, этот человек с пятнами и думал о чём-то значительном, а я только притворялся, что думал. В голове была одна ерунда. Не желавший рассеиваться дым жёг лицо. Не докурив, я бросил бычок в урну, и тот ядовито зашипел, угодив в невидимую мне воду.

Я с трудом преодолел ступеньки и вышел на улицу. Пошёл, не торопясь в сторону метро, хромая, шлёпая лужами. Внутри уютно поскрипывало и кололо, как в старой навьюченной телеге. Грязная вода затекала в пробоины дырявых кед.

В отражении витрины я случайно поймал своё лицо, но не стал всматриваться. Мелькнули только красные сияющие глаза над чёрными, будто сгнившими синяками. Я зашёл в аптеку, купил обезболивающее и проглотил несколько пилюль по дороге. Сел в просторный троллейбус, едущий в центр, устроился у окна. Было приятно наблюдать, как дождь хлестал многочисленных пешеходов, как лились с неба его бесконечные струи, увлажняя землю. Город был словно вымыт шампунем, он был свеж и задорно блестел. Мокрые лица пережидающих под навесами пешеходов сияли ярче витрин.

В кармане время от времени вибрировал телефон, напоминая об упущенных звонках. У телефона был включён звук, но я снова их не услышал. Вытащил телефон экраном вниз, отключил. Вышел на Триумфальной площади. Неторопливо пошёл, сам не зная куда, завернул в первый попавшийся переулок.

Добрёл до первого попавшегося кафе, сел за столик на открытой веранде. С любопытством глядевшая на меня официантка почти сразу же принесла заказанный мной кувшин белого вина. Я вытянул ноги и налил полный бокал. Бокалы в этом кафе были роскошные: пузатые и длинноногие. Мне принесли сразу два, в слабой надежде, что я всё же не буду выпивать всё вино в одиночестве. Но я выпивал. Я встряхнул пачку — в ней оставался ещё десяток сигарет. Достал из кармана деньги — их тоже хватало.

Возле кафе два малыша стояли под крышей и ели стекающий по их пальцам белый пломбир. Впервые за последние несколько дней я ощутил подобие голода. Выбравшись из кафе, я купил в палатке напротив жирную сосиску в тесте и жадно съел. Желудок заурчал благодарно. Одной сосиски мне показалось мало, и я направился в «Макдональдс», отстоял недлинную очередь, заказал картошку, два соуса, чизбургер и большую колу со льдом. В помещении сидеть не хотелось, и я сел на улице, хотя всё ещё лил упрямый дождь.

От вредной еды мне всегда становилось спокойно и радостно, стало спокойно и радостно и сейчас. Я ел и размышлял о свободе. Свобода лучше, чем несвобода, так думал я. Можно ведь делать всё, что придёт в голову. В голову, покрытую уцелевшими волосами. Можно снова подойти к кассе, отстоять очередь и заказать чизбургер. Можно выйти на улицу и купить пирожок. Можно пойти на Белорусский вокзал и оттуда уехать в Белоруссию.

Уцелевшим глазом я заметил вдруг, что сижу не один. Рядом со мной на пластиковом стуле нагло расположился пушистый средних размеров кот. Пушистость его была выборочна, и сосредоточилась, главным образом, на холке и на хвосте. Пушистой холкой он напоминал миниатюрного льва. Вздёрнутыми, устремлёнными вверх ушами — хищную рысь. Он смотрел на меня горящими внимательными глазами, смотрел, как я доедаю чизбургер.

— Привет, кот, — поприветствовал я его, — хочешь мой чизбургер?

Кот промолчал, продолжая изучать меня немигающим взором. Во его внимательных ясных глазах читалось нечто, близкое к интеллекту. Во всяком случае, кот этот имел более интеллектуальный взгляд, чем половина моих друзей. В осанке, в ухоженности, его утончённой худобе виднелась порода, кот был явно голубых кровей. Он обладал тактом. Было ясно, что он хочет есть, но он не клянчил, не мяукал жалобно, а имел абсолютно независимый, немного снисходительный даже вид.

— Мне нравится твой стиль, кот, — похвалил его я, облизнув пальцы. — Ты выгодно отличаешься от всех этих немытых деревенщин, которые бросаются к тебе с жалобным писком. Ни капли достоинства. Я уж не говорю про таких более низко развитых и враждебных тебе особей, как собаки.

Кот слегка поморщился.

— Не смотри на меня с презрением, кот. Пусть тебя не смущает мой внешний вид. Я всего лишь жертва обстоятельств.