Тени, которые проходят - Василий Шульгин

— Василий Витальевич, знаете ли вы, что в Полтаве, на станции, оказался Фиалковский?

Это был молодой азбучник, очень деятельный и преданный делу. Он от времени до времени присылал сообщения в Ростов.

«Аз» продолжал:

— Он как-то узнал, что движется такой важный поезд прямо из Ростова в Киев, и просил, чтобы его взяли.

— И что же, он едет с нами? Почему он не пришел ко мне?

— Потому что он едет арестованным.

— Кто же осмелился его арестовать? — возмутился я.

— Да вот, полковник Щукин, бывший жандарм134, которого Деникин послал этим же поездом в Киев в качестве начальника нашей контрразведки.

Я обратился к генералу, который ехал в нашем вагоне, и объяснил, в чем дело. Генерал выслушал меня и сказал:

— Безобразие. Но я надеюсь, что это все выяснится в Киеве.

«Аз» между тем продолжал рассказывать:

— Я спросил полковника Щукина, знает ли он, что в этом поезде едет бывший и будущий редактор «Киевлянина» Шульгин.

— Ну и что же он сказал на это?

— Он спросил: «А есть ли у него удостоверение или другой какой документ, подтверждающий это? А то я сейчас и его арестую. Мало ли кто тут еще шляется!»

Генерал, который все это слушал, вышел возмущенный на платформу, и я видел, как он с кем-то разговаривает. Затем он вернулся и сказал:

— Этот Щукин совершенный маньяк. Сейчас этого нельзя сделать, но как только генерал Драгомиров приедет в Киев, мы этого Щукина выгоним.

* * *

И вот, наконец, Киев! «Как много в этом звуке…»135. Поезд остановился в предместье, называемом Демиевка. Отсюда до центра и до моего дома было далеко, километров пять. Удалось нанять какого-то обтрепанного извозчика для вещей. Мы шли за ним пешком. Мы — это значит я и Надежда Сергеевна. На этом пути какими-то видимыми и невидимыми облачками как бы висело пережитое страдание. Дома печальные, частью пустые, с разбитыми окнами.

И, наконец, мы пришли к углу Караваевской, повернули налево. Дом номер один, дом номер три и дом номер пять. Крыльцо, звонок. Не действует. Стучу. Отворяют. Радостное лицо и крик женщины с белой головой, которая бросается мне на шею.

— Зюль! — воскликнул я.

— Mais oui, c’est moi[38], жива старуха.

* * *

Она — Зюль или Зикока — француженка из Швейцарии, которая выучила всех нас, начиная с меня, французскому языку и связала свою жизнь с нашей семьей. Но где сестра Лина Витальевна?

Зюль сейчас же угадала по тревожному выражению моего лица:

— Жива, сейчас придет. Она на другой квартире.

Мы вошли в дом. Зикока спросила, показывая на Надежду Сергеевну:

— Et madame?[39]

— Mon amie[40].

— Et Любочка?

— Умерла.

— Mon Dieux! Et Catherine?[41]

— Скоро приедет.

В доме больше никого не было.

Прибежала сестра Лина Витальевна. Повторились объятия и расспросы. И затем приступили к делам. Я сказал:

— Надо возобновить «Киевлянин». Можно ли это? Как типография?

— Можно. Но очень мало бумаги.

— Бумагу привезут. Везут ее Владимир Германович с Лялей из Ростова.

Через несколько дней «Киевлянин» вышел136. Значит, тот «Киевлянин», что вышел десятого марта восемнадцатого года, не был последним номером. Вот он вышел опять, и первое, что было в нем опубликовано, — это «Манифест» генерала Деникина к малороссийскому народу.

* * *

Тут уместно рассказать о том инциденте, который несколько дней тому назад, при взятии города, произошел на Крещатике у городской думы, над которой еще по-прежнему стоял пламенеющий архангел Михаил, покровитель Киева и всея Малыя Руси.

Сюда одновременно подошли белые и украинствующие. Последние были какими-то частями, составленными из галичан. Над городской думой белые подняли трехцветный русский флаг, а галичане свой, желто-голубой (жовто-блакитный). Это было то, что я позднее назвал «пятицветным компромиссом», нечто примиряющее. Но худой мир продержался недолго, и наступила ссора.

* * *

Огромная толпа запрудила площадь около думы. Все кричали, приветствуя освобождение Киева. Вдруг кто-то сбросил трехцветный флаг. Он упал вниз, а тысячная толпа возопила:

— Наш флаг!

В ответ на это идиоты галичане стали стрелять. Толпа побежала. Тогда белые, которые до той поры вели себя совершенно спокойно, дали по украинствующим залп, и те побежали с ахиллесовой быстротой. Для быстроты снимали чеботы и бежали босиком.

Так кончилась эта трагикомедия «пятицветного компромисса»137.

Все это мне рассказала много времени спустя Мария Дмитриевна со слов тех немногочисленных белых, которые разогнали галичан (это произошло до моего приезда).

Итак, «пятицветного компромисса» не стало, в Киеве воцарился трехцветный флаг, жизнь постепенно оживала, «Киевлянин» печатался и выходил. Я писал статьи. Надийка выстукивала их на машинке. Тем временем приехал ее муж на короткое время. Но он успел ей сказать:

— В статьях В.В. нет той прежней силы.

И действительно, ее уже не было. Я сам это понимал. Откуда она могла взяться? Я писал, что мы не отдадим Киева ни красным, ни жовто-блокитным. Но я не чувствовал уверенности. Да и на внутреннем фронте тоже было невесело.

Первым делом я позаботился освободить Фиалковского. Это удалось сделать легко и шикарно. Ко мне явился в мундире и при эполетах полковник, которого я не сразу узнал. Это был Владимир Петрович Барцевич, только что назначенный градоначальником Киева. Я обратился к нему.

— Владимир Петрович, при эполетах и шашке немедленно отправляйтесь в эту проклятую контрразведку и освободите Фиалковского.

Владимир Петрович (кажется, «Фита») был видным членом «Азбуки».

Я продолжал:

— В мою голову (то есть — ответственность беру на себя) разгромите контрразведку и приведите мне Фиалковского.

Это было сделано. Но Щукин остался и продолжал, конечно, творить всякие безобразия. Того чувства, что мы, белые, творим действительно белое дело, не было. Примешались грязные, те, что в конце концов и погубили нас. Тут, быть может, уместно привести слова Ленина: «Ко всякой власти, к какой бы то ни было партии всегда примешиваются элементы, которые необходимо расстреливать»138.