Боевые паруса. На абордаж! - Владимир Коваленко

Вот он, гардероб аристократки: все платья со шнуровкой сзади. Есть исключение, но в нем Руфина зелья варит и успела испортить рабочую одежку пятнами, которые не свести. Лабораторные запахи тоже никакими духами не вывести. Полсотни неистребимых ароматов смешались в какофонию, которая самой Руфине напоминает о доме, а всем прочим — в лучшем случае об алхимии, а в худшем — о нечистой силе.

Пришлось спускаться вниз. Просить хозяйку затянуть шнуровку. Ну а дальше — то, что всегда сама делала. Наложить воротник. Навязать алые банты на рукава. Опустить в огромные — специальный заказ — разрезные рукава по пистолету в каждый. В карман юбки — наваху. Вместо рапиры, на всякий случай. Ну вот, можно и по городу погулять. Поспрашивать, как себя ведут ее бородатые мальчики, а заодно сообщить Хайме Санчесу, что в следующий выход он не идет. Потому как идея уже стучится в голове. Только придется подождать, пока вернется страж. Воистину, если доброта дозволяет небрежение долгом, она не остается без наказания.

На ловца, известно, и зверь бежит. В первом же уютном местечке нашлись. И тот, и та. Голубочки! Подкопченные. Ну, Санчес хоть на борту купался, а вот Хуана… И как она может? Пахнет же! А лейтенанту абордажников и горя мало. Ухватил свинюшку за бочок и спокойно ковыряется в тарелке — одной на двоих.

Руфина неожиданно для себя разозлилась, да не на служанку-грязнулю, а на безвинного лейтенанта. А, впрочем, девушкам к перепадам настроения не привыкать. Иным же привычно сохранять бесстрастное лицо. Шторм, залитый маслом.

— Хайме, в этот поход ты не идешь.

— Почему?

— Ты сможешь жить неделю бок о бок с тремя десятками скованных пиратов? И ни одного не прирезать?

— Смогу. Больше того, — Хайме хмыкнул, — у меня есть славная идея. Как насчет превратить «Ковадонгу» в галеру? Глядишь, и выиграем денек-другой!

— Хорошо. Кстати, галеры — служба почетная. А ты что-то начал забывать, что ты — идальго. Или собрался поступить с Хуаной неподобающе?

— Капитан, как можно!

— Известно как, — правый кулак хочет ткнуть богатыря под ребро, но безжалостно заткнут за спину, — случается-то всякое. Особенно после боя и похода. Потому я решила на всякий случай напомнить: зашалишься — женю. И не посмотрю, что ты дворянин, а она дочь лавочника. Все ясно?

— Вполне, капитан… Но угостить дочь лавочника вкусненьким благородному человеку допустимо?

— Наверное. Только не сейчас. Сеньорита Кабра забыла, что нужна мне. По службе. Потому идет со мной. И не выйдет из дома иначе как в море. Полагаю, это вполне уместное наказание за небрежение долгом.

Когда донья Изабелла вышла, ведя за руку послушную и печальную служанку, Хайме обвел окружающее недоуменным взглядом. Который остановился на самом ярком пятне. То есть на шевелюре капитана О'Десмонда, только разминувшегося с капитаном де Тахо.

— И что это было, а? Скажет мне кто-нибудь? Привет, Патрик. Сегодня ты герой!

— И только поэтому трезв. Слишком многие навеселе. Однако должен же я поужинать! В конце концов, доля героя — не сидр, а свинина.

— Пожалуй, я тебя поддержу…

О'Десмонд жует мясо, довольно щурится. Ни дать ни взять, намышковавший кот. Представилось, как он тащит хозяйке стиснутый в зубах свиной окорок. А та, разбросав по схваченным зеленым шелком плечам каштановые локоны, ласково улыбается. Глаза сверкают мягким блеском черного жемчуга, а не гневом, как минуту назад. И это не рыжий застыл с окороком перед Изабеллой. Это он, Хайме Санчес.

Помотать головой. Хотя…

— А что было-то? — спрашивает ирландец.

По мере рассказа — темнеет. А под конец заказывает пару кружек. Забыв, что еще недавно собирался хмельного избегать.

— Она права, — говорит наконец, — конечно, она права… Опять же, испанка…

— В чем?

— В том, что напомнила тебе о чистоте крови. Разница между идальго и простолюдином — пропасть. А между идальго и доньей — сотня реалов. А что до грозы, дружище, тебя попросту приревновали…

— Ты что, всерьез?

— Да, — ирландец говорит, словно камни таскает, — рад за тебя. Если ты не дурак, то служанку ты уже забыл.

Патрик помолчал, махнул рукой — и вот, можно подумать, что, кроме свинины, его ничего и не интересует. Не судьба… А была надежда. Женщина может полюбить не только сильного. Человек, о котором она могла бы заботиться — тоже вариант. Человек, к которому она могла бы возвращаться. Но, конечно, у рыжего типа с вечно облупленным носом нет никаких шансов на фоне живого воплощения Сант-Яго. Опять же, тот что-то говорил про общую ненависть, а от ненависти до любви та малость, на которую ревности в самый раз хватит.

Пока морской лейтенант и сухопутный капитан беседуют, предмет разговора принимает ванну. Точней, бочку. Почти морскую: со слезами Хуаны, которая молчит, плачет и все делает не так. Тут послушаешь всхлипы да волей-неволей и начнешь рассказывать стюардессе, какая она плохая. Иначе ведь себя мерзавкой почувствуешь. Слез от того, к сожалению, только прибавляется. Как и от мыла.

А когда Хуана открывает рот…

— Госпожа, может, вы меня все-таки отпустите?

Да, госпожа ее отпустит. Прямо сейчас. А сама останется мыльной, мокрой, в незашнурованном платье.

— И не надейся. Из-за тебя мне пришлось воротник засаливать. Сама посмотри. Раньше вокруг шеи темной каймы не было.

— Я постираааю.

Следующее слово будет: потом.

— Да, антверпенское кружево… Что от него останется? Придется новый покупать. Да и остальное… Думаешь, от стирки платье новеет?

— Так вы из экономии?! — ахнула Хуана, всплеснула руками на радостях. Мыло не упустило случай, выпрыгнуло из рук служанки и нырнуло в бочку. — И моетесь все время, и рассердились, и наказание… А я уж думала, ревнуете!

— Делать мне больше нечего, ревновать кого-то… Кроме твердых песо.

— Если кто любит, ревность сама получается.

И смотрит с недоверчивой хитринкой.

— У нас в университете говаривали: по любви жениться — с горем породниться.

— Поговорка-то для парня, — прыскает Хуана в кулак.

— А я и числилась парнем. В университете.

— Так для парня, может, и верно. А женщине без чувства как-то нехорошо. Да и не получится.

Ну вот, теперь грязнуля и ленивица за философию взялась. Женщина… Интересно, сколько ей, женщине, лет?

— Я вот взаперти не сидела. В Севилье! И ничего, друзей полгорода, а страсти нет. Знаешь, как это делается? Находишь у молодого человека недостаток и привязываешь к нему намертво. Уши лопушистые. Или ногами при ходьбе перебирает смешно. Или усики у него глупые. И все, нет человека. А есть только уши, походка, усы. Которые вызывают улыбку — и только.