Черчилль. Молодой титан - Майкл Шелден

Вопрос вставал таким образом: следует ли Черчиллю вести соглашательскую политику — ради того, чтобы сохранить расположение либералов, зато тем самым причинить вред большому числу людей в стране, если беспорядки будут продолжаться. Не считаясь с тем, кто выступал в роли противника — упрямые представители палаты лордов или бесчинствующие рабочие, — он всегда действовал самым решительным образом, как написала Вайолет, «с пылом и жаром». Но его энтузиазм, с которым он бросался в бой, не разделяли многие умеренные и более хладнокровные либералы. По степени внутреннего накала ему не уступал, пожалуй, только Ллойд-Джордж, но тот обычно приберегал его для выступлений, в поступках это почти не проявлялось. Уинстон сохранял жар в груди и когда произносил речи, и когда наступало время действовать.

Точно так же он не юлил, пытаясь оправдаться, когда выступил 22 августа в палате общин. «Политика, которой мы тщательно следовали, — сказал он, — требовала посылать столько солдат, чтобы не возникало сомнений относительно очевидной способности властей установить порядок… Четыре или пять человек были убиты военными. Палата знает об этих случаях, повсюду упоминаемых сегодня. Их мучительный эффект еще свеж в нашей памяти. Что не осознается, и что следовало бы принимать в расчет, так это то, как много жизней было спасено и как много трагедий и человеческих страданий предотвращено».

Черчилль становился все более решительным к концу забастовок, потому что в июле и августе вспыхнул серьезный внешнеполитический кризис. В то же самое время, когда британское правительство боролось с лордами и рабочими у себя дома, немцы решили вмешаться в ситуацию в атлантическом порту Агадир в Марокко, к юго-западу от Марракеша. 1 июля 1911 года «Пантера» — немецкая канонерская лодка, вооруженная только двумя небольшими четырехфунтовыми орудиями, — вошла в вышеупомянутый марокканский порт с заданием защитить германские торговые интересы[51]. На самом деле там находился только один молодой гамбургский торговец, господин Вильберг, который даже не понимал, какого рода помощь ему требуется, но, получив соответствующие инструкции, вышел встречать канонерку. Он стоял на причале в белом костюме и махал рукой, чтобы соотечественники обратили на него внимание и «спасли»[52].

Эта грубо разыгранная уловка понадобилась немцам для того, чтобы запугать Францию, которая воспринимала Марокко как свой неофициальный протекторат. Они рассчитывали, что присутствие в Агадире их военно-морского флота заставит французов пойти на уступки и передать Германии часть своих колониальных владений. Когда германский посол в Лондоне граф Меттерних известил министерство иностранных дел Великобритании о прибытии «Пантеры» в Агадир, немногие британские чиновники, знакомые с обстановкой в том регионе, были удивлены и шокированы, зная, что немцы не имели причин там появляться. Но то, что сначала Гилберт и Салливан восприняли как фарс, обернулось реальным противостоянием. Франция не собиралась поддаваться на угрозы, а Германия не желала отступать, и Англия сочла необходимым сказать свое слово.

По сути, никому не было дела до самого Агадира, однако британский министр иностранных дел осудил Германию за нечестную игру. «Пруссаки — надоедливый, циничный народ, — писал сэр Эдвард Грей в письме другу. — Они считают, что настало время, когда им удастся что-то заполучить, но они не получат столько, сколько им хотелось бы». Немцы совершили ошибку, решившись действовать, не зная, как довести дело до конца. Почти три недели в июле они хранили молчание по поводу своих намерений, и Британия и Франция из-за этого молчания представляли все в самом худшем свете. «Германия ищет повода для войны с Францией, — предполагал Черчилль, — или просто пытается при помощи давления и последующего торга улучшить свою колониальную позицию?» Журналисты в своих газетных статьях тоже строили догадки, и сочли, что Германия намеревается базировать свой флот в Агадире для контроля над Атлантикой. В таком случае, насколько это будет угрожать военно-морскому превосходству Британии? На протяжении нескольких прошедших месяцев Уинстон Черчилль постепенно менял свою прежнюю точку зрения, состоявшую в том, что Германия будет пытаться избежать войны с Британией. Это вопрос он, как министр внутренних дел, всесторонне обсудил с Бюро секретной службы, а затем представил свои выводы Грею. «Мы являемся объектом детального и научного изучения со стороны германского военного и военно-морского руководства, — писал Черчилль главе внешнеполитического ведомства, — ни одна нация в мире не уделяет нам столь же пристального внимания». Уинстон также отдавал себе отчет, что германская армия заметно усовершенствовалась с тех пор, как он, наблюдая за ней с седла своей лошади на полевых маневрах 1906 года в Силезии, улыбался при виде ее устаревших тактических приемов. В 1909 году, ненадолго оторвавшись от своих обычных министерских дел в Лондоне, он снова посетил маневры кайзеровских войск и отметил «выдающийся» прогресс в их обучении. Там было меньше помпезности, намного больше пулеметов, и еще лучше использовались смертоносные артиллерийские батареи.

Анализируя и сопоставляя факты, он пришел к выводу, что немцы не будут начинать войну с захвата порта, о котором большинство европейцев никогда и не слышало. Но германское бряцание оружием продолжало возбуждать его сомнения и увеличивать его тревогу до самого конца того жаркого лета.

Эти же сомнения начали тревожить и Ллойд-Джорджа. Он беспокоился не только из-за того, что угроза прусского милитаризма заставит забрать больше денег у британских социальных программ, но еще и потому, что слабая Франция может поддаться давлению Германии, и это подтолкнет кайзера на новые опасные действия. Во время совместного завтрака с Черчиллем и редактором газеты «Манчестер Гардиан» Ллойд-Джордж сообщил, что Франция боится, что «эти грозные легионы перейдут ее границу… Они могут оказаться в Париже через месяц». По совету Черчилля и с одобрения министра иностранных дел он решил выступить с речью, которая могла бы стать предостережением для немцев.

21 июля на обеде, данном в Лондоне, Ллойд-Джордж сделал заявление: «Я готов пойти на величайшие жертвы, чтобы сохранить мир… Но если нам будет навязана ситуация, при которой мир может быть сохранен только путем отказа от той значительной и благотворной роли, которую Британия завоевала себе столетиями героизма и успехов; если Британию в вопросах, затрагивающих ее жизненные интересы, будут третировать так, точно она больше не имеет никакого значения в семье народов, тогда — я подчеркиваю это — мир, купленный такой ценой, явился бы унижением, невыносимым для такой великой страны, как наша».