А за околицей – тьма - Дарина Александровна Стрельченко

class="p1">…В полной тишине, в умытом рассветном сумраке шла Ярина домой. Лес замер: не щебетали в траур по Дню и Обыде птицы.

Зашла в родную избушку. Здесь пряталась от старых страхов, здесь училась, здесь с Обыдой варежки вязала, леденцы грызла. А теперь тишина такая, что давит на уши, на душу. Не скрипит метла, не поёт в чаще Гамаюн, не скребётся Коркамурт, не слышно плеска русалок. В окна гарь глядит, выжженная опушка. А руки – в крови.

Бросилась отмывать, но кровь только въелась глубже в пальцы, в лицо, в шею, пошла розовыми лепестками по коже.

– Качнула Равновесие, – как наяву услышала Ярина голос Обыды. – Конец теперь ему.

Зашептались, пробуждаясь внутри, чужие яги – слабые ещё, тихие. Ярина сумела унять их поначалу – и вдруг упало на плечи, пригнуло к земле всё, что случилось.

Все годы в Лесу развернулись влёт.

Ярина обернулась. Поняла, что натворила. Окаменела от ужаса.

…Так сама вела первые гладиолусы к солнцу, к свету; дорожку сыпала крошками и пыльцой, нашёптывала, подкармливала, гладила лепестки. Тянула вверх – а они ушли вглубь, к корням, и цветы распустили под землю, в чёрные лабиринты сырой почвы. Всё было к тому, чтоб бутоны вспыхнули ввысь, к небу. А они ушли вниз. Как сама Ярина.

– Что теперь? – тихо спросила она. Слабо позвала: – Корка! Корочка…

Домовой не откликнулся. Никто не откликнулся.

Взошло солнце – дикое, красное, растопив тучи. И не скрылось и в полночь. И не запели в тот день птицы, и поднялась метель – лютая, зимняя. Всю ночь Ярина просидела у самовара, и мелькали в памяти пещера Кощея, озёрные коридоры, бездыханные русалки, Сирин, обернувшаяся змеёй… Плачущая Обыда.

– Что теперь?..

Упёрлась локтями в стол, лбом – в кулаки. Сквозь путаные тяжёлые мысли, сквозь вязкий мрак пробивалось: «Конец Равновесию».

Не может такого быть.

Лжёт Обыда.

Ярина ведь не этого хотела, губя Лесных тварей. Не этого вовсе! Хотела только, чтобы обе, обе остались!

– Я силу лишнюю хотела из Леса убрать. Думала, если не станет других волшебных тварей, на нас с тобой останется! И обе сможем остаться. Обе! Обыда!

Никто не отозвался.

– Обыда!..

Качнула Равновесие. И время заморозить не подумала… И о том, что царевна вмешаться может, не подумала! А лето мелькнуло одним мигом – красным, натянутым, как тетива, сжатым, будто узел. О Равновесии ли мысли, когда убивать страшно, а умирать ещё страшней?

Всё зря. Всё напрасно…

Бросилась к Обыдовой книге, не зная, как вернуть, что делать. А книга-то и не открывается – запечатана.

Обожгло печатью руки. И тотчас всколыхнулось в памяти, совсем как когда Белым Пламенем обожглась:

– До Мёртвого колодца не добежишь, до Живого тем более.

Нужна настоящая вода: Живая, Мёртвая! Чтоб оживить Кощея, Вумурта, всех Лесных тварей… Чтоб вернуть Равновесие. Такая нужна вода, какую только в Хтони найдёшь.

Ярина подбежала к чёрной двери, застыла. Помедлила мгновение. Стоило протянуть руку, как дверь, будто изморозью, покрылась тончайшей сталью в узоре из лебяжьих перьев. Прошелестел День:

– Не ходи в Хтонь!

Ярина закрыла глаза, заткнула уши, растопила сталь, толкнула дверь. Скрипнули древние рассохшиеся доски, легко на смазанных петлях отошла створка, зацепила косяком каразею на старом зеркале. Ударило сырым вихрем.

Яга оглянулась – отразилась в зеркале девушка со свечой. Обернулась – стоит она на крыльце, на пороге заросшей мрачной тропки. Отзываясь на качающийся огонь, вспыхивают в чаще болотные цветы. Стонут над головой сосны.

– Не ходи, Яринка! – крикнула сквозь зеркало смутная фигура из-за спины. – Не ходи в Хтонь, глазастая!

Обожгло висок; Ярина вскинула руку, а когда убрала – к пальцам пристал золотой волос. Соскользнул на землю и блестящей нитью потянулся вперёд.

Ярина схватила прислонённый к стене железный посох, ступила на тропу. Оглянулась в последний раз на избушку – трещат ходики, шипит самовар, полыхает сквозь слюдяное окно ночное солнце.

Захлопнула дверь и побежала вперёд по нитке, вжимая голову в плечи, ёжась от ветра.

Эпилог. День после

Мчат бессчётные кони, призраки и жар-птицы.

Что за дверью за чёрной с тобою теперь случится –

Не моя печаль.

Ты сама так решила, сама на тропинку встала.

Ты прошла этот путь в Лесу из травы и стали,

Ты травой была – стала сталь.

Ты явилась девчонкой, птичкой, лучом, плясуньей.

Ты очнулась ягой, опасной, почти безумной.

Ты ступаешь по тонкой-тонкой последней грани.

Моё сердце твои дела и страшат, и ранят,

Но такая у нас яго́ва судьба и доля:

Столько холода, столько смерти и столько боли!

Вот и я тебя не согрела, не дорастила,

И такая теперь гуляет большая сила

По твоей по крови горячей, под буйным сердцем,

Что уже не вернуться, Ярочка, не согреться.

Ты прошла этот путь в Лесу из травы и стали.

Ты девчонкой была – теперь ты ягою стала.

Вот и новый твой путь под тёмным и страшным солнцем.

Зажигай огонёк да сказок уже не бойся.

Снова девочка, снова птичка у чёрной двери.

Но чем дальше в Хтонь – тем больше я в тебя верю.

Одно мгновение длилась тишина во всей Хтони. А затем поредел туман, и волны понесли лодку к чёрной Калмыши. Три поворота осталось притоку, прежде чем впасть в мать-реку.

– Обыда?

Обыда поднесла к лицу ладони, протёрла глаза. Осмотрелась в молочном мареве. Резко выдохнула: руки стали полупрозрачные, с едва заметным красно-чёрным узором.

– Не бойся, Обыдушка.

– Остромира?.. Что со мной? Остромира?..

Обыда взялась за борта, села в лодке. Легко было двигаться, не тянуло поясницу, ушла привычная тяжесть. Недоверчиво распрямилась – и вправду, руки лёгкие, ноги сильные, и с плеч словно упало давнее, давящее. Кажется, так бы вскочила да побежала.

– Потерпи, егоза, – засмеялась из Безвременья наставница. – Доплывёшь к нам – тогда побежишь.

Сжалось сердце. Ягово Безвременье. Вот оно, за третьим поворотом.

Обыда опустила плечи, обхватила колени. Холодно стало и пусто.

– Никак разрюмилась, Обыда? Разве на одном Лесе свет клином сошёлся, разве жизнь на Великой Калмыши кончается?

– А как ещё? – тихо спросила бывшая яга, покидая Лес.

– Ты в Безвременье ещё и глазом не заглянула, а уже наперёд решаешь, – сердито, до того знакомо произнесла Остромира, что защемило сердце.

Обыда