Последний романтик - Тара Конклин

Кэролайн всегда будет верить, что Луна могла сообщить нам что-то. Она всегда будет искать Луну, и именно перед Кэролайн я буду испытывать самую сильную вину. Она сама мать; она лучше, чем я, поняла бы, что означает уйти вот так от сына своего брата.

Я минутами, неделями, годами совсем не вспоминала о мальчике Рори, но потом, как-то после обеда, приготовленного Кэролайн, мы будем сидеть в ее саду с видом на дерево Джо, и она вдруг назовет это имя: Луна. Вдруг спросит меня: «Почему мы так и не нашли ее? Может быть, попробовать снова?»

«Нет», – отвечу я. И так год за годом. Десятилетие за десятилетием. «Нет, мы должны оставить это. Луна исчезла».

И так, постепенно, за время всей нашей жизни, я разубедила Кэролайн заниматься поисками Луны. Наконец я заняла в этом вопросе сторону Рене. А потом сдалась и Кэролайн.

– Что в этом было бы хорошего? – сказала она как-то утром, когда нам всем было уже за восемьдесят и мы отдыхали где-то в Мэне. Она взяла меня за руку. – Я так рада, что мы не нашли ее. Нам не нужна еще одна сестра.

Кэролайн с Натаном больше не будут жить вместе, хотя навсегда останутся друзьями и будут созваниваться почти каждый вечер все годы до самой смерти Натана. Он умрет от медленно развивающегося рака, такого медленного, что даже врачи будут отговаривать его от терапии – возраст возьмет свое раньше, – но который затем внезапно ускорился, словно проснулся от долгой спячки, словно вспомнил о своей задаче. Натан так и оставался один до самой смерти, обожаемый отец и дед, оставивший в вечности след в виде подвида панамской золотой лягушки, который он открыл во время одной из экспедиций во влажных лесах Кордильеров. Atelopus Duffyi. Эта мелкая блестящая амфибия, больше желтая, чем зеленая, и меньше всех своих собратьев, будет последним, что увидит Натан, один в больничной палате, в час утра, в 2049 году. Он вдруг увидит себя, чудесным образом идущего вдоль петляющего ручья на восточном склоне горы Табасара. Маленькое блестящее тельце лягушки выскочит перед ним, и он последует за ней все дальше и дальше во влажные, жаркие леса.

Кэролайн так и будет играть на сцене, получая местное признание, появляясь во все лучших и лучших постановках районных театров в Амхерсте и Вильямстауне, пока в тот год, когда они с Раффи поженятся, она не сыграет в околобродвейской постановке «Кукольного дома», которая будет идти на сцене десять лет и принесет ей своего рода удовлетворение и ощущение самореализации, что никогда не давало ей шитье костюмов и режиссура школьных пьес. После смерти Раффи она еще встретит Лео, известного театрального художника пятнадцатью годами моложе ее, и будет считать, что наконец встретила свою половинку и любовь своей жизни.

Кэролайн и Лео проведут вместе шесть лет. Однажды утром в душе она увидит простую картину: образ Джо на бейсбольном поле, игра в старших классах, на которую она пошла без всякой охоты и смотрела издали, сидя отдельно от Нони, Рене и меня. Она ясно увидит Джо в его лилово-зеленой форме, и он будет похож на то сиреневое дерево, посаженное ею много лет назад в своем дворе, – высокий, сильный, с длинными руками, и прекрасный, невозможно прекрасный, и безукоризненная арка его броска. Когда мяч ударится о перчатку, этот треск взорвется проблеском света, и Кэролайн закроет глаза, растворяясь в нем.

Мой дорогой Уилл переживет Кэролайн всего на неделю. Одномоторный планер, который он пилотировал в одиночку, упадет где-то в землях хопи в Северо-Восточной Аризоне, и причина катастрофы так и останется неясной. Он проживет здоровые и достойные восемьдесят восемь лет, и его похороны станут празднеством в честь всего, чего он достиг и что мы с ним пережили вместе. Но эти две потери, Кэролайн и Уилл, в такой тесной последовательности, будут для меня тяжелее всего, что случилось со времени Джо. Я годами буду иногда обнаруживать себя сидящей с закрытыми глазами, с ручкой, книгой или старой майкой в руке, а другая будет прижата к сердцу. Я буду сидеть, как старая гадалка Мими Принс, и ждать, пока вечные вибрации не вернутся ко мне.

Когда я уже была уверена, что с новыми экспериментами закончено, я встретила Генри. Мне хотелось только укрыться, спрятаться и спокойно писать. Никогда больше не слышать сирен. Со мной, думала я, уже произошло все, что можно, но тут появился он. Генри, в высоких резиновых сапогах и обвислой зеленой шляпе, пришедший на рыбалку к реке в моих новых владениях. Мой дом в горах станет нашим, и мы наполним его книгами, лошадьми в стойле, форелью из реки. Наши близкие будут приезжать к нам, ища отдыха от жизни в городах, – дети Генри, их дети, мои племянники и племянницы и их дети. Мои сестры уже не увидели Генри, они умерли раньше, но я знала, что он понравился бы им.

А Нони? В день, когда Джона окончил университет, она летела из Нью-Йорка в Сиэтл, и во время этого перелета над Америкой что-то пошло не так. Что-то в ее голове, какой-то сосуд, нерв, мышца дали какой-то сбой. Рене встретила ее у выхода и тут же поняла, что с Нони что-то не так. «Я в полном порядке», – отмахнулась от нее Нони, но потом, в отеле, она легла в постель, накрылась одеялом и заговорила с Рене. Иногда это был бессмысленный монолог о ее детстве, о первом мальчике, с которым она целовалась, об учителе, который сказал, что она слишком умна для школы секретарш, о докторе, который обследовал ее грудь в кабинете, где присутствовала ее мать, о летнем дне, когда они впервые встретились с нашим отцом, и о других днях, других событиях, о которых мы ничего не знали и никогда не спрашивали. Рене сидела и слушала несколько часов. В тот день она узнала о нашей матери больше, чем за все предыдущее время.

И наконец Нони заговорила о Паузе. «Когда-то, – сказала она, – я ходила в церковь. Я искала у этого сушеного придурка отца Джонса какой-то мудрости. Но после смерти Эллиса моя идея религии изменилась. Я стала неверующей. Твой дедушка, я уверена, вертелся в могиле, но на меня обрушился мир, жесткий и беспощадный. У меня не было плана. Никто – ни власть, ни разум, ни Бог – ничего не контролировали. Жизнь – борьба. В ней, конечно, есть свои радости, – Нони улыбнулась. – Но все равно это борьба за еду, одежду, дом, любовь к тем, за кого мы отвечаем. Вы, четверо. Мои дети. Я была единственной, готовой отдать за вас жизнь, и это показалось мне важнейшей и невыносимой ношей». Нони замолчала и закрыла глаза, а потом снова раскрыла их.

«Это меня заморозило. Правда. Вы, дети, называли это Паузой. Я не могла выносить все это одна, но вы как-то справились. Вы, все четверо, вместе. Вы справились и простили меня. Спасибо, Рене. Я сама никогда до конца себя не простила, но все равно спасибо».

Нони не умерла ни той ночью, ни следующей, а только двумя неделями позже, уже после того как ее положили в больницу, накачали лекарствами, утыкали трубками и лишили сознания, уже после выпускного Джоны и нашего прилета. Мы остались. Нони умерла, окруженная нами, в незнакомой кровати, в чужом городе.

* * *

А я писала. Успех «Поэмы Любви» дал мне определенную независимость, и я было думала уйти из «Почувствуй климат!», но не ушла и продолжала делать все, что могла, еще двадцать семь лет. Я видела все – и потопы, и вынужденные переселения. Цунами на восточном берегу и нехватку продовольствия в Азии, и все политические бла-бла-бла на эту тему. Я работала и писала. Поэзия провела меня, как провела очень многих, сквозь тяжелые времена, так, как казалось невозможным во времена моей молодости. Тогда поэты считались странными существами, не от мира сего, но во время кризиса произошло нечто, вернувшее нас всех к основам, придавшее смысл неясному будущему и напомнившее о том, что необходимо знать. Так ведь и было всегда, с тех пор, как люди научились рассказывать истории. Мы пели песни, заучивая стихи наизусть. Позже мы научились их записывать – Гильгамеш, Илиада, Рамаяна. Ахматова и Тупак Шакур. В обнаженной искренности поэзии, в ее открытости, в пространстве между строк, повторяемости и отстраненности поэты могли говорить, передавая культуру, время и пол. Фильмы и романы привязаны к своему времени, плюс-минус столетие. Но поэзия? Скажите, разве Кентерберийские рассказы не смешат вас, разве вы не плачете, читая Китса? И, дорогая моя Луна, разве твоя мать не назвала тебя этим именем?