Серая мать - Анна Константиновна Одинцова

class="p1">м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а

3

Боль исчезла тоже.

Нет ничего.

А потом снова есть.

Олеся – то, что ею когда-то было – замечает просвет впереди. Он едва толще волоса, но и она сама теперь очень тонкая. Невесомая. И она ужом проскальзывает внутрь.

Там… иначе.

Прохлада. Бесконечность. Немые намерения вместо настоящих мыслей. И воспоминания. Много, очень много воспоминаний. Их вихрящиеся потоки захлестывают Олесю и уносят с собой, все глубже и глубже. Она теряет путь, которым пришла сюда.

Она тонет.

Мимо проплывает что-то, отличающееся от всего остального. Что-то знакомое. Прямоугольник. У Олеси больше нет рук, но она помнит прохладный металл ручки в ладони.

Это дверь. Ее дверь.

Олеся тянется к ней, но поток смывает дверь в сторону, и на ее месте оказывается пульсирующая вертикальная рана – прямо в стене.

Олесю относит в сторону новым потоком, состоящим из… Слов?

«ничтожество»

«кор-рова»

«забить ему в глотку»

Олеся смещается обратно, к ране в стене. У раны нет ни определенного цвета, ни… плотности? Да, она не имеет плотности, она попросту не состоит ни из чего. Она…

У Олеси нет ответа. Но есть кое-что другое. Давно забытое, а теперь снова вернувшееся к ней ощущение. Она уже знает, что ему нужно повиноваться, и потому ныряет еще глубже – туда, куда оно влечет. В рану в стене. Там…

Жизнь.

Другая жизнь.

Пища.

Смерть.

Другая жизнь продолжается.

Смерть.

Другая жизнь продолжается.

Смерть.

Другая жизнь продолжается.

Смерть.

Другая жизнь продолжается…

Олеся по-прежнему скользит в глубинах сознания продолжающейся Другой жизни. Олеся – истончившаяся, крохотная, и ее не замечают.

Другая жизнь продолжается.

Пища.

Другая жизнь порождает Новую жизнь, становится Матерью.

Новая жизнь слаба.

Смерть.

Мать продолжается.

Новая жизнь слаба.

Пища.

Смерть.

Новая жизнь.

Новая жизнь слаба.

Инкубатор.

Новая жизнь.

Новая жизнь слаба.

Смерть.

Пища.

Новая жизнь.

Новая жизнь слаба.

Мать продолжается…

В конце пути Олеся видит еще одну Новую жизнь. Но это уже не воспоминание. Это…

м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а м а

Мать вдруг уходит, оставляя ее одну в черноте.

4

Это случилось снова. Увлекшись свежей пищей, Серая Мать упустила контроль.

Руки, похожие на сухие ветки с толстой корой, отпустили Олесю. Голова девушки безвольно ткнулась в песок. Спутанные волосы разметались в пыли, такие же серые, а на вывернутой шее расцвели синюшные следы – там, где ее сжимали шесть длинных пальцев.

Покинув Колыбель, Серая Мать по вертикали спустилась вниз, быстро перебирая конечностями, как огромный паук. И все-таки недостаточно быстро. Она могла не успеть.

То, что она собиралась сделать, отнимало много сил, но выбора не было. Она должна была защитить свое Дитя. Должна была оказаться рядом еще быстрее, чем в прошлый раз.

Припав к окаменевшей земле пустоши, Серая Мать и сама стала похожа на причудливый камень.

Воздух перед ней волнисто затрепетал, как от сильного жара, а затем раздался в стороны, уступая место текучему водовороту искривленного, сжатого в гармошку пространства. Серая Мать скользнула внутрь, в считаные секунды преодолев весь путь до взбунтовавшегося инкубатора.

Одинокую фигуру вдалеке, спешащую обратно к Колыбели, она так и не заметила.

5

Едва открыв глаза, Хлопочкин свесился с кровати, содрогаясь в рвотных спазмах. На пол извергся поток густой коричневатой жижи. Запахло кислым. В горле нестерпимо першило, и Хлопочкин, вцепившись дрожащими руками в край матраса, заходился в кашле. Мерзкая жижа оставила во рту неприятный зернистый след, словно он наелся песка. Более-менее прочистив горло, он вытер губы тыльной стороной ладони. На коже осели какие-то мелкие частички, и правда похожие на песок.

Но он, разумеется, не ел песок. Он…

Не в силах больше опираться на ослабевшие руки, Хлопочкин повалился на бок. Нос, ткнувшийся в мятую подушку, уловил тяжелый затхлый дух. Желудок снова свело судорогой, но рвать было уже нечем. Виктор Иванович перевернулся на спину, чтобы не чувствовать тошнотворного запаха. Он…

Сила, удерживавшая его в состоянии липкой дремы, теперь исчезла, не оставив после себя ничего, кроме обрывков каких-то снов. Они беспорядочно кружились в сознании Хлопочкина, как мелкие клочки бумаги на ветру: сколько ни лови их, написанного все равно не разобрать. Продравшись сквозь мешанину болезненно искаженных образов (да, болезненно – самое подходящее слово, ведь он определенно болен), Хлопочкин вернулся к последнему реальному воспоминанию.

Лестница, связь, запустение на улицах… Они попали в беду. А теперь он еще и заболел. Наверняка у него был жар. Отсюда и эти спутанные сны, и дурнотная тяжесть в голове…

Виктор Иванович приложил руку ко лбу. Кажется, горячий. В любом случае стоит измерить температуру. Где, интересно, Аллочка хранит градусник? Вместе с таблетками? Впрочем, он все равно не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы подняться с постели и заглянуть в «лекарственный» ящик.

Прокашлявшись еще раз, Хлопочкин позвал:

– Аллочка! Подай-ка мне градусник!

Он ожидал, что царящую вокруг тишину вот-вот нарушит торопливый топоток Аллочкиных шагов, но его