Серая мать - Анна Константиновна Одинцова

вещей, требующихся для жизни, такого не было.

– Час… Часы…

Нет, не то.

Вспомнилась обувь старой Олесиной соседки, которая была на ней в ту ночь, когда он спас их всех от нюхача. Почти такого же цвета, как эта вещь. Затем розовые тапочки сменило лицо самой Аллы Егоровны. Окровавленное, без щек. Надувая пузыри розовой от крови слюны, ее непослушный рот с трудом заговорил: «У ас ищо деа-ачка ыла… Иленькая такая… С са-ачкой розо-ой ходила се ремя…».

А следом в памяти вспыхнуло слово, произносимое странным звонким голоском: «абака!». И тогда Толенька подскочил и закружился на месте, сжимая голову ладонями.

Потому что из темной глубины снова поднималось острое.

– Тот, кто слушает, – спасется! Тот, кто исполняет предназначение, – живет! Только правильные мысли ведут к предназначению! Правильные! Правильные! Правильные! Делай, что должен, и спасешься! Делай, что должен!

Грязные пальцы заскребли по подкладке куртки, отыскивая последний целый карман. Подцепив его край, Толенька запихал внутрь неопрятный ком, который когда-то был игрушечной розовой собакой. На дне кармана лежала еще одна вещь. Красивая. Олесина. Часы. Только Олесе они больше не нужны. Толенька понял это, потому что нашел их в пыли за шкафом, когда слонялся по Олесиному жилищу, пока они с Семеном собирались в путь.

– Вещи к вещам, вещи к вещам…

С этими словами Толенька зашагал обратно, безошибочно угадывая направление в мертвой пустоши, укутанной по краям сухим туманом. Его вело чутье обитателя серого мира.

Чутье, как и все остальное, дала ему Серая Мать. Она сделала Толеньку настоящей частью этого мира. И теперь нужно жить по его правилам, чтобы избежать наказания. Чтобы избежать участи пришлецов.

– Я и живу, я и живу, я и живу… – бормотал Толенька, глядя себе под ноги и вновь сжимая голову руками.

Он сделал то, что должен, сделал! Но почему тогда он чувствовал себя так, будто опасная бритва, вынырнувшая из темных времен, вот-вот полоснет наотмашь и выпотрошит его? Почему ему было так плохо и страшно? Почему никак не возвращалась Олеся?

И почему, почему, почему Серая Мать больше не отвечает на его зов?!

Из последних сил взобравшись по лестнице, Толенька прислушался. Сейчас ему не хотелось встречать других соседей. Он слишком устал, слишком. А еще ему по-прежнему было страшно.

Толенька убедился, что в тамбуре тихо, и скользнул внутрь. Взялся за ручку своей двери. Привычный изгиб улегся в ладони так же удобно, как та вещь из пустоши. А потом что-то снова вспыхнуло, так ярко и остро, что почти ослепило его, и Толенька, резко развернувшись, прижался спиной к двери.

Тамбур, схлопнувшийся до размеров его скачущего сердца, был пуст, но Толенька все равно видел их – видел внутри своей головы.

Соседи.

Те, напротив.

Не такие старые, как сейчас. Даже красивые.

– С переездом вас! – теплая и сухая ладонь Виктора Ивановича сжимает протянутую руку Толеньки. Анатолия Сергеевича.

– А кто это у нас такой хорошенький? – сюсюкает Алла Егоровна, склоняясь к…

Острое никогда еще не было так близко.

Задыхаясь в панике, Толенька перевернулся, все еще прижимаясь к двери, будто надеясь просочиться сквозь нее, а затем все-таки повернул ручку. Заперся в квартире, отсекая себя от тесного, полного режущих воспоминаний тамбура.

Без сил он сполз на пол в прихожей, но пролежал недолго. Оставался еще один ритуал, и тогда он окончательно завершит то, что должен.

– Этого нет, этого ничего нет, – шептал Толенька, пока ползком преодолевал коридор.

Абсолютно серые руки, напоминающие сушеные конечности мумии, пластались по полу и толкали его вперед. Полы расстегнутой куртки волочились по бокам, собирая годами копившуюся пыль.

– Этого нет, ничего нет, это все неправда… Толенька все доделает, Толенька доделает…

Перетащив себя через порог закопченной комнаты, он запустил руку в карман, сгреб его содержимое и припечатал к перемазанному сажей плинтусу возле выхода. Теперь все. Настоящие вещи перешли к нему, как всегда и бывало.

Зажмурившись, Толенька перевалился на бок и обхватил руками свою голову, сминая складками кожу, тонкую и сухую, как серая бумага.

– Теперь я спасусь? Теперь Олеся вернется?

Серая Мать не отзывалась.

Не в силах выносить расцветающую радужными вспышками темноту под веками, Толенька открыл глаза. Напротив его лица прямо над плинтусом из-под косяка торчал крошечный клочок обоев с поблекшим розовым медвежонком.

Эти обои они с Машей поклеили в детской перед переездом. Розовые, как любимая игрушка Светика. Дочке они очень понравились. Теперь он вспомнил это.

Из Толенькиного рта, страшно распяленного и перекошенного, вырвался вой.

Память, отнятая когда-то Серой Матерью, вновь принадлежала ему, впивалась в него свежезаточенными лезвиями, все еще покрытыми мельчайшей металлической пылью, и пыль эта оседала в глубине ран, колкая и обжигающая.

Когда Толенька понял, что Олеся не вернется, он завыл снова.

Темные времена наступили.

Темные времена

1

Ее разум отравлен психической болезнью. Этого не исправить.

Он тоже был болен, но сумел выздороветь.

Кто-то справляется, кто-то нет.

Он справился. Он выглядел слабым, но оказалось, что это не так.

Теперь ты другой человек.

Крошащаяся серая почва под ногами больше не мешала идти. Нога не болела, и Семен шагал широко. Подушечки пальцев, касающиеся щеки, ощущали ровную поверхность серой кожи вместо саднящих кровавых царапин.

Теперь у тебя новая жизнь.

Да, новая жизнь. По-настоящему новая, не имеющая ничего общего с прежними попытками «начать заново». Все они были, по сути, повторением одного и того же в разных декорациях. Но сейчас все обстоит иначе.

И за что он цеплялся все это время? За симпатию к сумасшедшей? Серая Мать права: тот, кто болен, ничего не может дать здоровому. И ни один здоровый не способен помочь неизлечимо больному.

Ты хороший человек, но только я могу позаботиться о ней. Попытаться успокоить ее разум. Рядом со мной она не будет страдать.

Семен надеялся на это. Олеся действительно напоминала маму – в тот самый момент много лет назад, когда мама, стоя у входной двери, направляла на него ножницы и кричала, чтобы он не выходил из дома, потому что там его украдут. Только у Олеси вместо ножниц оказалась фомка. И ее сплющенный конец, как и блестящие лезвия ножниц, метил ему прямо в лицо.

Все закончилось в один миг, когда шесть серых пальцев снова обхватили темя Олеси. Безвольная, как манекен, она повалилась на песок. Ее глаза закрылись, и хищное выражение сошло с разгладившегося лица.

Рядом со мной она не будет страдать. Ты ведь хороший человек. Оставь ее. Здесь ее место.

И он