Безутешный счастливчик - Венедикт Васильевич Ерофеев

вспомнить, что существует смерть, все делающая ничтожным, ненужным. В этой странной слепоте всего живущего по отношению к смерти заключается величайшее чудо жизни.

Прометей у Эсхила говорит: „Я смертным дал забвенье смерти“. И хор бессмертных в изумлении спрашивает: „Но как могли про смерть они забыть?“

Это бессмертным не понять. Не понять, что великая сила жизни делает живое существо неспособным внутренно чуять смерть. Только теоретически оно способно представить себе неизбежность смерти, чует же ее душою разве только в редкие отдельные мгновения.

Бессмертным этого не понять. Не понять этого и слишком смертным, – тем, кто посеял в духе своем смерть и разложение. Не понимают этого и герои Достоевского» («Живая жизнь»).

Ницше. Несколько показательных сентенций:

«Нужно быть очень сильным, чтобы жить, забывая, до какой степени это одно и то же: жить и быть несправедливым (и Ницше с тоской сознает наверняка, что в себе он такой силы не ощущает).

«К дьяволу статистику!»

«Серьезность, сей недвусмысленный признак немедленного обмена веществ».

«Чем превратнее суждение, тем оно нам необходимее».

«Я хочу муки, и такой тяжкой, какая только может выпасть на долю человека». (Крестная жизнь и смерть Иисуса из Назарета всегда были для него предметом благоговения и любви, примером, которому он добровольно последовал.)

«Если говорить о страданиях и воздержанности, то жизнь моя в последние годы ничем не уступает жизни аскетов прежних времен» (из письма).

«Место, занимаемое человеком на иерархической лестнице, определяется теми страданиями, которые он может вынести» (это совсем хорошо).

«Лишить себя всего, что почитаешь, лишить себя самой возможности что бы то ни было почитать…» – превосходно.

Уайльд. Страдалец и подвижник Ницше – и где-то в ногах у него маленький, холеный эстет Уайльд, со своим вычурным дендизмом; красивенький и нагленький салонный пророк, портящий кровь викторианским буржуа.

«Только пустые люди судят не по наружности».

«Как бы мы ни старались, мы не обнаружим ‹нрзб.› за видимостью вещей их реальную сущность. И весь ужас заключается в том, что вещи, должно быть, не обладают иной реальностью, кроме своей видимости».

«Не дайте совратить себя на стезю добродетели».

«Импульс, который мы пытаемся подавить, становится для нас чем-то вроде наваждения, и он отравляет нам жизнь… Единственный способ отделаться от искушения состоит в том, чтобы поддаться ему».

Последнее – особенно показательно; это мелкая наглость. И очень здраво, и в сущности, общераспространенное убеждение. И – «взрыв смеха в Сент-Джеймском театре».

Т. Манн. Главное заблуждение последователей Ф. Н. – врагов «достоевщины», ведущих свое начало от Фридриха, – «он решительно и, надо полагать, умышленно искажал существующее в этом мире реальное соотношение сил между инстинктом и интеллектом, изображая дело таким образом, что будто уже настали ужасные времена господства интеллекта и нужно, пока еще не поздно, спасать от него инстинкты. Однако в действительности, стоит нам только подумать, до какой степени у большинства людей интеллект, разум, чувство справедливости подчинены и задавлены волевыми импульсами, безотчетными побуждениями, корыстью, как мысль о преодолении интеллекта посредством инстинктов покажется нам абсурдной».

(И наверняка эта точка зрения была реакцией на философию XIX в., которую, особенно немецкую, захлестывал филистерски самодовольный рационализм.)

«Действительно, существовала ли когда-нибудь необходимость защищать жизнь против духа? Грозила ли когда-нибудь миру малейшая опасность погибнуть от избытка разума? Нет, не становиться под знамя инстинктов и силы… нет, нам, хотя бы из простого великодушия, следовало поддерживать и оберегать и без того чуть „теплящейся огонек разума, духа и справедливости“».

«Что до меня, то я не вижу ничего особенно сатанинского в мысли (она принадлежит старым мистикам, эта мысль), что когда-нибудь жизнь материальная может раствориться в жизни духовной, – хотя немало, немало воды утечет еще до тех пор. Гораздо более реальной представляется мне опасность самоистребления жизни на нашей планете в результате усовершенствования атомной бомбы».

Какиномото Хитомаро. Япония, конец VII – нач. VIII в. Первый из 5-и «великих» VIII в. К. Хитомаро, Амабэ Акахито, Яманоэ Окура, Отомо Табито и сын его Отомо Якамоти. Элегии и оды – «длинные песни» – основной жанр Хитомаро. Образец его «танки».

Вздымайся, волна, из белых облаков,

Как в дальнем море, средь небесной вышины,

И вижу я —

Скрывается, плывя,

В лесу полночных звезд – ладья луны.

Басё. 1644–1694. Лучший из мастеров «хокку». Создатель знаменитой «школы Басё».

С ветки на ветку

Тихо сбегают капли…

Дождик весенний!

Едва-едва добрел,

Усталый, до ночлега…

И вдруг – глициний цвет!

Летние травы!

Вот они, воинов павших

Грезы о славе…

На голой ветке

Ворон сидит одиноко…

Осенний вечер!

Бьёрнсон. Ранние рассказы и повести – чистенькие и симпатичные «пейзанские идиллии» с убеждением в изначальную доброту человеческую и с примиряющими бракосочетаниями в финале: «Арне», «Веселый парень», «Сюннёве Сульбаккен» и пр. ‹18›50-е, 60-е гг. В одной из крошечных ранних безделушек – рассказ «Орлиное гнездо» – удивительная параллель к ибсеновскому Сольнесу: «– Лейф! – закричала она так пронзительно, что дрогнули горы, и вслед за ней испустили крик ужаса все остальные.

– Он падает, падает, – кричали все, и мужчины, и женщины, протягивая к нему руки. А он катился вниз; все быстрей и быстрей, увлекая за собой дерн, камни, песок. Все отвернулись и вскоре услышали за собой шум, какой бывает, когда вниз плюхается тяжелая, большая глыба мокрой земли».

В «Веселом парне» – между прочим, замечание сельского учителя: «Люди честолюбивые обычно грустят».

Стихи и оратории – из рук вон плохо.

Бьёрнсон. Перечитываю лучшие драмы Б. Б. 70–80-х гг. «Банкротство», «Редактор», «Перчатка».

«Банкротство». Превосходно и уверенной рукой написано, даже сентиментальное возрождение банкрота Тьельде в финале (4-е действие). Блестяще выдержана во 2-м действии сцена поединка Тьельде и адвоката Берента. Между прочим, консул Линд: «Устами младенцев и пьяных глаголет истина».

«Редактор». Все хорошо, особенно оформление 2-го действия.

Все хорошо, кроме не совсем натурального перерождения редактора в финале под воздействием не совсем натуральной смерти затравленного социалиста Халвдана Рейна. Достойно внимания рассуждение доктора: «Все люди без исключения должны стать сухими и черствыми, ибо это, как говорится, „необходимо для жизни“. Иными словами, мы должны вытравить из своего сердца тепло, убить в себе все желания, навеянные фантазиями. В душе каждого человека живет дитя – вечно юное, нежное существо, готовое и играть, и плакать, и вот его-то мы и должны в себе убить, чтобы „подготовиться к жизни“, или как это там называют?»

«Перчатка».