Безутешный счастливчик - Венедикт Васильевич Ерофеев

Оригинальная идея – упрямое требование одинаковой морали для обоих полов. Идея «общечеловеческого нравственного долга; однако надо жертвовать иногда последовательностью и избегать догм и чрезмерного мистизма в морали».

Достоевский. О «Дон Кихоте». «Во всем мире нет глубже и сильнее этого сочинения. Это пока последнее и величайшее слово человеческой мысли, это самая горькая ирония, которую только мог выразить человек, и если б кончилась земля и спросили там, где-нибудь, людей: „Что вы, поняли ли вашу жизнь на земле и что об ней заключили?“ – это человек мог бы молча подать дон Кихота: „Вот мое заключение о жизни и – можете ли вы за него осудить меня?“» (из дневника писателя за 1876 г.).

Спустя год Достоевский снова называет роман Сервантеса «великим произведением всемирной литературы», принадлежащим к числу тех книг, которые посылаются «человечеству по одной в несколько сот лет» (из дн. писателя за 1877 г.).

Для Достоевского Санчо – «олицетворение здорового смысла, благоразумия, хитрости, золотой середины» – в противоположность его господину – «самому великодушному из всех рыцарей, бывших в мире, самому простому душою и одному из самых великих сердцем людей». Достоевский часто сближает Дон Кихота с «вполне прекрасным человеком Христом». Создавая образ своего князя Мышкина, он задумал сочетать в нем комизм и энтузиазм Дон Кихота с христианским величием Иисуса.

Генрик Ибсен. Заново перечитываю «Кукольный дом».

Мелодрама в теплом гнезде. Избалованная куколка Нора – она уходит, хотя «теперь все хорошо» и нелепая гроза пронеслась. Уходит.

Надо заметить, в «Кукольном доме» (1879 г.) – проглядывает уже то, что станет темой следующих. Тема рока наследственности, в устах доктора Ранка: «Моему бедному неповинному спинному мозгу приходится расплачиваться за веселые деньки офицерской жизни моего отца». В основном «портвейны да шампанское», «эти вкусные вещи и т. п. отзываются на злополучном хребте того, кто «не вкусил ни капельки от этих благ». «И так расплачиваться за чужие грехи?! Где тут справедливость?» Бедный и великодушный доктор Ранк, с тайной любовью к Норе и спинной сухоткой, бесконечно мил и едва ли не милее Норы.

И – еще один эмбрион будущих тем – тема «идеальных требований». Чего стоит финальное чудачество Норы!

Лев Толстой. Сотый раз перечитываю «Крейцерову сонату» и «Холстомер», «Хозяин и работник», «Фальшивый купон», «Отец Сергий» и пр.

«– …и начался хваленый медовый месяц. Ведь название-то одно какое подлое! – с злобой прошипел он. – …Неловко, стыдно, гадко, жалко и, главное, скучно, до невозможности скучно!..» (Позднышев, XI).

«– Ведь вы говорите о самом естественном человеческом свойстве.

– Естественном? – сказал он. – Естественном? Нет, я скажу вам, напротив, что я пришел к убеждению, что это не… естественно. Да, совершенно не… естественно. Спросите у детей, спросите у неразвращенной девушки… Вы говорите: естественно! Естественно есть. И есть радостно, легко, приятно и не стыдно с самого начала; здесь же и мерзко, и стыдно, и больно. Нет, это неестественно!» (Позднышев, XI).

Аббат Прево. Прочитал «Манон Леско». Легко, умно-элегантно. Мопассан справедливо пел ему дифирамбы, особенно во всем, что касается «изумительного анализа женского сердца». Очень воспитанный аббат. Проследить у Массне и Д. Пуччини.

Генрик Ибсен. Перечитал «Провидения». То, что затронуто в «Кукольном доме» циничными репликами доктора Реллинга, – здесь становится темой. «Грехи отцов падают на детей». В финале последнего, третьего действия Освальд кричит матери, фру Алвинг: «Я не просил тебя о жизни. И что за жизнь ты мне дала? Не нужно мне ее! Возьми назад!» Освальд лишается рассудка: глупо, беззвучно шепчет, лицо бессмысленно, взор тупо уставлен в пространство.

И – вечная ибсеновская тема. Пастор Мандерс – сторонник «идеалов», фру Алвинг – «истины». Символика – горит приют памяти камергера Алвинга. «Это суд над домом смуты и разлада» (пастор Мандерс).

Лев Толстой. К вопросу о знаменателях авторской скромности и пр. В дневнике (возраст 37 лет) Л. Т. уже имел наглость причислить все свои произведения, и даже те, которые он еще только задумал, к прославленнейшим произведениям мировой литературы.

То же у Гёте: «Только нищие духом всегда скромны».

Августин Блаженный. Он делает неудачные экскурсы, когда следует Павлу: «Будем проявлять свои добрые свойства по слову апостола, не только пред Богом, но и пред людьми… Кто доверяет своей совести и пренебрегает мнением о себе – тот жесток» (из проповеди «О жизни и нравах духовенства»).

N. B.: «Наука наук, которую называют диалектикой. Она учит учить, она учит учиться» («О порядке», кн. II). Там же – призыв заниматься логикой.

N. B.: отличное добавление к св. Матфею («Просите, и дастся вам, ищите и найдете, стучите, и вам отворят») – «Просите, молясь, ищите, рассуждая, стучитесь, действуя» (из трактата «О милосердии»).

Августин оправдывает частую «сознательную небрежность» в своих проповедях и т. д.: «Признаком таланта является любить в словах их истину, а не сами слова. Ибо что полезно в золотом ключе, если он не может открыть того, что мы хотим? Или что вредного в деревянном ключе, если он может сделать это, когда мы добиваемся только того, чтобы открыть запертое» (из трактата «О христианском учении», кн. IV).

Августин – душка, он вовсе не придает своим сочинениям строго канонического значения и оставляет за собой право заблуждаться.

См., например: «Ведь все мы много согрешаем. Кто не согрешает в слове, тот человек совершенный. Я не приписываю себе этого совершенства даже ныне, когда являюсь стариком; насколько же менее тогда, когда я юношей начал писать?» («Отречения»).

См., например: «Не пользуйся моими книгами как каноническими писаниями. Если в последних отыщешь то, чему не верил. В моих же книгах не запоминай крепко того, что раньше не считал за достоверное, если только не поймешь, что оно достоверно» («О троице», кн. 3).

См., например: в кн. 1, гл. 2 «Против Фауста» Августин сознает, что он имеет право менять, совершенствуясь, свои мнения.

См., например: характерный отзыв его о своем «Буквальном истолковании бытия»: «В этом произведении больше было поставлено вопросов, чем найдено ответов, и из того, что было найдено, меньше было установлено твердо, остальное же высказано как подлежащее дальнейшему исследованию» (кн. 1 «Отречений»).

И – чудесно – то же требование предъявляется к сочинениям других авторитетных авторов: «Мы не должны принимать рассуждения любых, хотя бы католических и достохвальных людей за канонические писания, так чтобы не иметь права, при сохранении всего уважения, которое надлежит иметь к этим людям, осуждать или отвергать что-либо в их сочинениях, если мы случайно найдем что-либо, что они понимают иначе, чем того требует истина. Я сам отношусь к сочинениям других так, как я хочу, чтобы