Алтын-Толобас - Борис Акунин

Один раз, после долгих колебаний, Николас позвонил Алтын –вечером. Говорить, разумеется, ничего не стал, просто послушал ее голос.

– Алло, алло. Кто это? – недовольно зазвучало в трубке, апотом вдруг резко так, пронзительно. – Ника, где ты? С тобой всё в по…

Начал все-таки с Покровских ворот – не столько дляпрактической пользы, сколько для того, чтобы приблизиться к Корнелиусу. Здеськогда-то находилась Иноземская слобода. Кукуй. По этой самой дороге капитанФондорин ездил верхом, направляясь к месту службы – в караул, на учения или варсенал.

Помоги мне, Корнелиус, шептал магистр, идя по Новобасманнойулице. Отзовись, протяни руку из темноты, мне так трудно. Мне бы толькокоснуться кончиков твоих пальцев, а дальше я сам.

Почему ты разрезал грамотку пополам, половинку спрятал вКромешниках, а половинку привез с собой? – спрашивал Николас далекого предка.Предок долго молчал, потом заговорил: сначала тихо, едва слышно, потом громче.

«Я не знал, что меня ждет в Москве, – объяснял он,поглаживая завитой ус. Лица было не видно, только эти молодецкие усы да ещепоблескивала золотая серьга в правом ухе. – И не знал, надежен ли тайник вКромешниках. Я спрятал там самое дорогое, что у меня было, а письмо про Либереюцеликом оставить все-таки не решился. Слишком велика сокрытая в нем тайна. Еслиб в Москве меня ждала плаха, то левая половина осталась бы среди моих бумаг. Апро то, где искать правую, я шепнул бы верному человеку перед казнью пустьпередаст сыну, когда тот подрастет. Кто же знал, что мне суждено погибнуть непо-христиански, после молитвы и отпущения грехов, а непокаянно, со шпагой вруке, от стрелецких бердышей?».

Предок говорил на старом швабском диалекте, который Николасвыучил специально для того, чтобы читать старинные документы по истории рода.Но говорил он лишь то, о чем магистр мог бы догадаться и сам, главной же своейтайны не выдавал.

К вечеру пятого дня магистр добрался до Таганской площади,где некогда стояли Яузские ворота. От них на юго-восток тянулись целые четыредревние улицы: Таганская (ранее – Семеновская), Марксистская (ранее Пустая),Воронцовская и Большие Каменщики.

Первой по порядку была Таганская. Николас уныло(«сре-ди-роз-цве-ту-щих-всаду») посматривал по сторонам, отсчитывая шаги ихдолжно было получиться шестьсот тридцать, что более или менее точносоответствовало пятистам метрам.

На четыреста сорок втором шагу магистр рассеянно взглянул напротивоположную сторону улицы, где стоял разоренный одноэтажный особняк,затянутый зеленой строительной сеткой – наверное, будут реставрировать. Да нет,пожалуй, сносить. Дом как дом, ничего особенного. По виду – конец прошлоговека, а может и постарше, но тогда сильно перестроенный и, значит,архитектурно-исторической ценности не представляющий.

Внезапно до слуха Фандорина долетел некий тихий звук, будтокто-то позвал Николаса из дальнего-дальнего далека, без особой надежды, чтобудет услышан. Он взглянул на особняк повнимательней: выбитые стекла,проваленная крыша, сквозь облупившуюся штукатурку торчат черные бревна. Пожалплечами, двинулся дальше – оставалось еще сто девяносто шагов.

Прошел положенное расстояние, записал номера домов справа ислева. Подумал – не вернуться ли до площади на машине, но не стал.

Проходя мимо обреченного особняка, прислушался, не прозвучитли зов снова. Нет, только обычные звуки города: шелест шин, урчаниеразгоняющегося троллейбуса, обрывки музыки из парка. И все же было в этом домечто-то странное, не сразу открывающееся глазу. Николас обвел взглядом мертвые,слепые окна, пытаясь понять, в чем дело.

Охранники выскочили из джипа и, озираясь по сторонам,бросились к долговязому англичанину, который вдруг зашатался, стал хвататьруками воздух.

– Ранили? Куда? – крикнул один, поддерживая Николаса подлокоть, а второй выхватил из-под пиджака пистолет и зашарил взглядом пососедним крышам.

– Тринадцать, – пролепетал магистр, улыбаясь суровомумолодому человеку идиотской улыбкой. – Тринадцать окон!

* * *

– Моя первая ошибка: название ворот все-таки было неопределением, а именем собственным. В середине семнадцатого века возлеНовоспасского монастыря – вот здесь – образовалась слобода, где жили казенныекаменщики. Видите, Фандорин, тут даже и улицы так названы – Большие Каменщики иМалые Каменщики. Очевидно, из-за этого Яузские, они же Таганские воротакакое-то время именовались Каменными, а потом это прозвание не прижилось и былозабыто.

Историки находились на квартире у Николаса. Снова сидели устола, заваленного картами, схемами и ксерокопиями старинных документов, однакомежду партнерами произошло психологическое перераспределение ролей, не слишкомбросающееся в глаза, но в то же время очевидное обоим. Главным теперь сталмагистр, а доктор оказался в роли докладчика, да к тому же еще и вынужденногооправдываться.

– Вторая моя ошибка тем более непростительна. Я произвольнорешил, что сажени, о которых говорится в грамотке, – это стандартная мерадлины, известная со старинных времен и получившая повсеместное распространениес восемнадцатого века: так называемая косая сажень, размер которой в 1835 годубыл официально приравнен к 48 вершкам, то есть к 213 сантиметрам.

Болотников встал, широко расставил ноги, поднял и развелруки. Получилось некое подобие буквы X.

– Вот косая сажень: расстояние от кончика левой ноги докончика правой руки. Поэтому я и решил, что 230 саженей – это 490 метров. Амежду тем – и мне стыдно, что я упустил это из виду – в семнадцатом веке чащеприменяли так называемую прямую сажень: расстояние между пальцами рук,вытянутых горизонтально, вот так. – Максим Эдуардович встал в позу рыбака,хвастающегося рекордной добычей. – Это 34 вершка, то есть 152 сантиметра.Обнаруженный вами дом находится в 350 метрах от прежних Яузских ворот, то естьименно в 230 прямых саженях!

Каждое новое подтверждение своей правоты вызывало у Николасасладостное потепление в груди и блаженную улыбку, с которой триумфаторбезуспешно пытался бороться – губы сами расползались самым недостойным образом,что, должно быть, усугубляло раны, нанесенные самолюбию докладчика. Впрочем,нет. Следовало отдать Максиму Эдуардовичу должное: он и сам до такой степенибыл возбужден и окрылен поразительной находкой, что, кажется, начисто забыл огоноре и амбициях.