Московское царство и Запад. Исторические очерки - Сергей Каштанов

Перейдем к рассмотрению основных проблем, затронутых в работах, вышедших в свет в 1965–1966 гг.

История развития производительных сил в сельском хозяйстве Руси XIV–XVI вв. изучалась в трудах Г. Е. Кочина, Μ. Н. Тихомирова, И. И. Бурейченко. Г. Е. Кочин уделил большое внимание вопросу о трехполье. Отвергая теорию раннего (XI–XIII вв.) возникновения трехполья, автор вместе с тем не разделяет взглядов тех исследователей, которые относят распространение паровой системы на Руси ко второй половине XV в. Согласно Г. Е. Кочину, трехполье существовало на Руси уже в XIV–XV вв., хотя и сочеталось тогда с подсекой. И. И. Бурейченко считает, что во второй половине XIV в. подсека использовалась для получения пашенной земли. По предположению Μ. Н. Тихомирова, трехпольная система стала господствующей «вероятно, уже в XIV в.»[916]. Тогда же, по его мнению, появилась и трехзубая соха[917]. Основными аргументами Кочина в пользу датировки начала трехполья XIV в. служили, во-первых, представление о возможностях глубокой вспашки двузубой сохой, во-вторых, наличие «деревень» как признака существования полевого земледелия. Однако присутствие среди инструментария XIV в. двузубых сох, применявшихся на каменистых и лесных почвах, не доказывает распространения трехполья, развитие которого связано с внедрением в конце XV–XVI в. усовершенствованной двузубой сохи с полицей или отрезом[918].

Прямые данные источников о «паренине» и «третьем поле» автор, так же, как и А.Д. Горский[919], может привести лишь начиная с 60-х годов XV в.[920]. Поэтому остаются в силе возражения А. А. Зимина против преувеличения степени распространенности трехполья в XIV–XV вв.[921]

Универсальным способом доказательства «типичности» явлений, которые с трудом удается проследить по дошедшим источникам, служит для

Г. Е. Кочина его тезис о «массовой гибели» документов XIII–XV вв.[922]. Наблюдения Ю. Г. Алексеева над содержанием понятия «жить в деревне» не подтверждает полностью мысль Г. Е. Кочина о том, что наличие «деревни» само по себе предполагало существование парового земледелия. По мнению Ю. Г. Алексеева, «жить в деревне значит пахать ее землю»[923]. Однако это выражение не раскрывает механизм системы земледелия.

В книге Г. Е. Кочина читатель найдет разнообразный и тщательно собранный, хотя и статично поданный, материал о производстве зерновых и технических культур, огородничестве, садоводстве, охоте, рыболовстве и «домашней промышленности» XIV–XV вв. Нельзя забывать об энциклопедизме Г. Е. Кочина как автора уникального словаря древнерусских терминов, основанного на глобальном учете всех источников[924]. Кочин отвергает мысль Н. А. Рожкова и А. М. Гневушева о существовании преимущественно скотоводческих и преимущественно земледельческих хозяйств. По его мнению, более или менее успешное развитие скотоводства «не меняло земледельческого облика хозяйства»[925]. Те же вопросы рассматривает Μ. Н. Тихомиров, но более конспективно. Он делает акцент на натуральном характере хозяйства[926].

Вопросы истории землевладения освещаются в целом ряде работ. Г.Е. Кочин пытался раскрыть содержание терминов, обозначавших типы сельских поселений в разных районах Руси («деревня», «починок», «пустошь», «село», «селище»)[927]. Л. И. Марасинова связала встречающиеся в источниках определения псковских поселений с характером владения землей («седенье» как надел зависимых людей, в отличие от «села земли»)[928]. Ю.Г. Алексеев поставил вопрос о размере переславской деревни XV в. и ее отношении к волости. По мнению автора, первоначально деревня была однодворным поселением с одним или двумя хозяевами, причем во втором случае хозяйство велось на основе «складничества»[929]. Превращение смердов в сябров-совладельцев прослеживает на псковском материале Л. М. Марасинова. При этом если приведенный Л. М. Марасиновой пример эволюции «смердов» Рожитцкого острова XIII в. в «сябров» XV в.[930] кажется сомнительным свидетельством бывшей связи псковских сябров с общиной, то аргументы Ю. Г. Алексеева в пользу общинного прошлого крестьян – владельцев переславских деревень – не менее спорны.

Ю. Г. Алексеев пишет: «В известных нам по актам случаях социальное и юридическое лицо волостного человека определялось прежде всего именно его связью с волостью, принадлежностью к волости, а не владением той или иной деревней. Со страниц актов встают поименно перечисляемые «бармазовцы», «христиане» мишутинские, аргуновские и др.»[931]Однако автор не указывает, что все эти «бармазовские», «мишутинские» и другие «христиане» фигурируют главным образом в судебных и межевых документах конца XV – начала XVI в. Автор даже не поставил вопроса о том, с какого времени начинают упоминаться в источниках конкретные переславские волости – Бармазовская, Гавинская и т. д., каково их происхождение. Он просто исходит из презумпции тождества этих волостей с крестьянской общиной, хотя сам, во-первых, показывает неоднородность социального состава жителей волости, во-вторых, прослеживает образование новых волостей в первой половине XVI в. – Ясеневской, Енотской, Стоговской – и признает, что в это время понятие «земля царя и великого князя» (а надо сказать и «волость») «покрывает различные исторические явления: волостные земли, сохраняющие черты волостной организации», «бывшие феодальные владения, тем или иным путем потерявшие своего владельца», «земли служебного назначения»[932].