Московское царство и Запад. Исторические очерки - Сергей Каштанов

Сведения о новонайденных смоленских берестяных грамотах привел Д.А. Авдусин[884]. Главное внимание всех авторов, писавших об берестяных грамотах, было обращено на изучение их внутреннего содержания. Приемы исследования внешней и внутренней формы берестяных грамот, их классификация по видам и разновидностям оставались еще слабо разработанными. Нередко берестяные грамоты определялись как «вид» исторических источников. Однако деление источников на «виды» основано на различении юридической функции документов. Здесь же критерием является материал для письма – береста. Конструирование групп источников по материалу допустимо, и на этой основе возможно даже создание специальных отраслей знания (например, «берестологии», близкой по характеру к «эпиграфике»). Но для таких групп источников нужен особый классификационный термин – скажем «класс», внутри которого могут быть документы разных видов и разновидностей, в нашем случае чаще всего письма и акты.

Помимо изучения берестяных грамот, В. Л. Янин пересмотрел вопрос о подложности двух грамот Антония Римлянина, дошедших в списках XVI в., но относящихся якобы к XII в. С. Н. Валк (1937) привел доказательства подложности этих грамот, Μ. Н. Тихомиров, напротив, настаивал на их подлинности (1945). В. Л. Янин признал духовную Антония Римлянина копией подлинного документа ок. 1110–1131 гг., а данную-купчую – списком с подлинного акта ок. 1354–1357 гг.[885] Таким образом, исследователь занял промежуточную позицию, отнеся несуществующие подлинники двух копий XVI в. – один к XII, а другой – к XIV в., что подкладывает мину под обе концепции – как подложности, так и подлинности актов Антония Римлянина. В связи с рассмотрением грамот Антония Римлянина автор высказывает мысль, что и новгородские берестяные грамоты в большинстве своем «по-видимому, являются остатками именно частных актов»[886]. Мы бы сказали не «актов», а «писем».

Частные акты XVII в. (меновные, купчие, закладные, поступные или поступочные) изучал Ю.А. Тихонов. Весьма интересно рассмотренное автором соотношение закладных и поступных на одни и те же участки земли. Тихонов проследил распределение актов по десятилетиям, но не занимался анализом динамики их формуляра[887].

Известное внимание в советской литературе 1965–1966 гг. было уделено разного рода «книгам», возникшим в процессе военноорганизационной, административно-финансовой и хозяйственной деятельности государства и церкви конца XV–XVII вв.

Исследуя вопрос об источниках разрядных книг, В. И. Буганов пришел к выводу, что ими являлись многочисленные росписи и наказы[888].

Г. Е. Кочин тонко проанализировал сложный материал новгородских писцовых книг конца XV – начала XVI в. Правда, читателю неясен принцип их использования в монографии. Очевидно, мы имеем здесь дело не со статистической обработкой всего комплекса данных (Г. Е. Кочин ссылается на статистические выкладки А. М. Гневушева), а с исследованием наиболее типичных с точки зрения автора сведений, лучше всего раскрывающих изучаемые им процессы. Не вполне можно согласиться с преувеличенной оценкой Г. Е. Кочиным новгородских писцовых книг как исторического источника общерусского значения. Главной задачей автора было «…раскрыть общий процесс развития сельского хозяйства». Кочин подчеркивает, что он стремился выяснить общерусские черты этого процесса, исследуя его не по «землям – княжествам» и не строго «по хронологическим этапам внутри изучаемого… периода». Невозможность территориально и хронологически дифференцированного исследования Г. Е. Кочин мотивирует «состоянием источников»[889]. Понятно, что многие источники не сохранились. Но отсюда делаются следующие выводы: 1) сохранившийся фонд источников случаен[890]; 2) источники, касающиеся одной территории[891], можно считать источниками и для характеристики других территорий ибо, по-видимому, предполагается, что в географическом распределении дошедших документов отразились не закономерности развития отдельных районов, а только судьбы архивов, определявшиеся случайными моментами. Не кажется бесспорным мнение Г. Е. Кочина о том, что новгородские и псковские источники «раскрывают и общий процесс развития земледелия на Руси», что «и в землях – княжествах Северо-Восточной Руси также имелись писцовые книги, сходные с новгородскими», что «они включали столь же богатые сведения о сельском хозяйстве, как и новгородские писцовые книги».

Простое сравнение владимирских, переславских и других сотных рубежа XV–XVI вв. с новгородскими писцовыми книгами показывает, что по богатству сведений эти источники нельзя поставить в один ряд (сотные обычно не сообщают о землевладельческом доходе, размере тягла и т. п.)[892]. Автор разделяет традиционное представление о сотных как выдержках из писцовых книг[893], хотя это представление основано на соотношении разновидностей писцовых материалов второй половины XVI–XVII вв. Характер писцового дела конца XV – начала XVI в. недостаточно ясен. Случайно ли полное отсутствие сотниц с новгородских писцовых книг, и, напротив, наличие сотниц (к тому же, отнюдь не близких по характеру сведений к новгородским писцовым книгам) на земли в районах, от которых писцовых книг этого времени нет? Автор игнорирует политическое назначение писцовых книг и сотниц. Описание являлось крупным актом политического насилия, формой осуществления централизованного контроля над описываемой территорией. Показательно, что оно проводилось в широких масштабах в областях, присоединенных силой оружия (Тверь, Новгород). Разница в принципах описания различных по своему политическому положению районов была, по-видимому, значительной. В Новгородской земле писцовые описания конца XV – начала XVI в., возможно, воспринимались бы как «Книга Страшного суда» (Domesday Book) в Англии, если бы этому не предшествовало массовое выселение прежних землевладельцев, сопровождавшееся заменой их новыми, выходцами из Северо-Восточной Руси. Впрочем, и в Англии между норманским завоеванием в 1066 г. и кадастровым описанием 1086 г. прошло 20 лет, в течение которых внедрялись новые владельцы.