Вниз, в землю. Время перемен - Роберт Силверберг

46

В южной части города, в старом квартале за Каменным Собором, у меня была содержанка. Она объявляла себя незаконной дочерью герцога Конгоройского, который еще при моем отце побывал в Маннеране с визитом. Так, возможно, и было – сама она крепко в это верила. Я заходил к ней два-три раза в месяц, когда повседневная рутина начинала меня донимать и скука вставала поперек горла. Она была девушка простая, но страстная и нетребовательная. Я не скрывал от нее, кто я, но и не откровенничал с ней, да она и не напрашивалась. Мы почти не разговаривали, и о любви у нас речь не шла. Я платил за ее комнату, она позволяла мне пользоваться собой, тем наши отношения и ограничивались. Она стала первой, кому я дал наркотик, смешав его с золотым вином.

– Выпьем, – сказал я. Она спросила, зачем. – Это нас сблизит, – ответил я. Она без особого любопытства спросила, что это значит. – Это раскроет наши души и сделает стены между нами прозрачными, – объяснил я.

Она не возражала, не поминала о Завете, не пищала про неприкосновенность личности, не читала мне нотаций о греховности самообнажения – просто сделала, как я велел, убежденная, что я не причиню ей вреда. Мы разделись и легли. Я гладил ее прохладные ляжки, целовал соски, покусывал мочки ушей. Вскоре началась первая стадия, движение воздуха, не слышный ранее гул, и каждый из нас ощутил, как бьется сердце другого.

– Надо же, как странно, – сказала она, однако не испугалась. Наши души сошлись в ярко-белом свете, идущем из Сердца Всего Сущего. Я понял, что значит иметь женские органы вместо мужских, научился поводить плечами и носить тяжелые груди, почувствовал нетерпеливую пульсацию яичников. На пике духовного слияния мы соединились телесно, и мой клинок погрузился в мою же чашу. Я двигался сам в себе, волны экстаза омывали мое орудие, твердый волосатый щит терся о нежные груди, губы льнули к губам, языки сплетались, души сливались. Мне казалось, что это длится часами, и в это время она могла видеть все: мое детство в Салле, бегство в Глен, женитьбу, любовь к названой сестре, мои слабости, мой самообман. Мне, в свою очередь, открылись ее легкий нрав, ее беззаботность, первая кровь и кровь потери невинности, образ Киннала Даривала, как она его видела, весьма смутные понятия о Завете и прочая обстановка ее души. Потом наши ощущения переросли в ураган. Я чувствовал ее оргазм и мой, мой и мой, ее и ее, сдвоенную горячечную колонну, спазм и струю, рывок и рывок, взлет и падение. Мы лежали мокрые, липкие, обессиленные, и наркотик продолжал бушевать в нашей соединенной душе. Открыв глаза, я увидел ее расширенные, невидящие зрачки.

– Я-я-я-я, – кричала она, ошеломленная происходящим с ней чудом. – Я! Я! Я!

Я поцеловал ее меж грудей, ощутив прикосновение собственных губ, и сказал:

– Я люблю тебя.

47

У нас в суде был клерк, Ульман, многообещающий молодой человек. Я ему симпатизировал. Он знал о моем происхождении, но уважал меня не за это, а за мои деловые качества. Однажды, когда все уже разошлись по домам, я вызвал его к себе и сказал:

– В Сумаре-Бортен есть наркотик, позволяющий людям общаться мысленно.

Ульман с улыбкой ответил, что слышал о нем, но его, кажется, трудно достать, кроме того, он опасен.

– Никакой опасности нет, – сказал я, – а получить его можно прямо сейчас. – Я достал один из моих пакетиков, и Ульман, все так же улыбаясь, залился краской. Мы приняли наркотик прямо у меня в кабинете, и на прощание я дал ему еще дозу, чтобы поделиться с женой.

48

Позже, в Каменном Соборе, я осмелился подойти к незнакомцу, коренастому мужчине, роскошно одетому – возможно, он был из семьи септарха. Он выглядел безмятежно, как праведник, не боящийся заглянуть себе в душу. Однако, услышав мое предложение, он разразился такой яростной бранью, что я чуть его не ударил.

– Обнаженец! Обнаженец! – разносилось по всему храму, и люди, выбегая из келий для медитации, глазели на нас. Давно я не испытывал такого позора. Моя высокая миссия открылась мне с другой, неприглядной, стороны, и я стал казаться себе ничтожеством, рвущимся обнажить свою убогую душонку перед другими. Вспыхнувший во мне гнев сменился страхом, и я сбежал через боковую дверь, опасаясь ареста. Неделю я ходил на цыпочках, оглядываясь через плечо, но никто помимо собственной нечистой совести меня не преследовал.

49

Постепенно это прошло. Я вновь уверовал в свою миссию, от души пожалел прихожанина Каменной Церкви, отвергшего предложенный мною дар, и всего за одну неделю нашел трех человек, принявших его. Я не понимал, как мог усомниться в себе, но впереди меня ждали новые сомнения и новые повороты.

50

Я пытался подвести под мои сеансы теоретическую базу, создать новое учение любви и открытости. Изучал Завет и комментарии к нему, стараясь понять, отчего первые поселенцы Велады-Бортен сочли нужным обожествить недоверие и замкнутость. Чего они боялись? Что надеялись сохранить? Мышление этих темных людей темного времени с мозгозмеями в головах так и осталось для меня тайной. Они считали себя праведниками и хотели только добра. Не выплескивай душу ближнему своему. Не копайся в себе. Не предавайся соблазну откровенной беседы. Держи ответ перед богами один. Так мы и жили много веков – нерассуждающие, покорные, соблюдающие Завет. Теперь, похоже, мы блюдем его просто из вежливости, чтобы не смущать окружающих, показывая им себя без прикрас. Замыкаем наглухо свои гниющие язвы и говорим о себе в третьем лице. Не пора ли написать новый Завет, исповедующий любовь и доверие? Я пытался делать это дома, в своих покоях. Как изложить все так, чтобы мне поверили? Как объяснить, что мы заплатили дорогой ценой за путь, предписанный предками? Что опасности, подстерегавшие первых поселенцев, больше нам не грозят и старые обычаи, приносящие нам больше вреда, чем пользы, пора отменить. Что общество должно развиваться, чтобы избежать разложения. Что любовь лучше ненависти, а доверие лучше недоверия. Ничего не получалось: все мной написанное не убеждало даже меня самого. Что же заставляло меня покушаться на установленный порядок вещей? Мои убеждения или аппетит к запретному удовольствию? Я был человеком своего времени и твердо стоял на скале внушенных мне в детстве принципов, пытаясь перемолоть эту скалу в песок. Зажатый между старой верой и еще не сформировавшейся новой, я тысячу раз за день перебегал от полюса к полюсу, от стыда к экзальтации. Однажды вечером, когда я трудился над новым заветом, ко мне неожиданно вошла Халум и спросила, что я пишу. Я поспешно прикрыл один листок другим, но лицо, видимо, меня выдало – она огорчилась, что помешала мне.

– Так… служебные бумаги, ничего интересного.

В ту же ночь я сжег все свои черновики, презирая себя за бездарность.

51

Я совершал путешествия в неведомое с любовницей, с друзьями, со случайными знакомыми и с совершенно чужими людьми, но Халум не сказал об этом ни слова. Решившись на первый опыт лишь потому, что хотел повторить его с ней, я молчал и таился. Удерживало меня не что иное, как трусость: что, если она разлюбит меня, узнав все мои секреты?