Заговор генералов - Фридрих Незнанский

– Клава, – строго сказал он, и она замерла возле двери. – Твои последние слова я мог бы истолковать таким образом, что ты желаешь немедленного повторения?

– Господи! За что мне эти муки! – простонала она и так хлопнула дверью, что из-за филенки посыпались кусочки штукатурки. Гул пронесся по коридору и, вернувшись, с маху ударил Турецкого в грудь, отчего всякое желание и у него немедленно пропало.

– Клавка, ты чудо! – громким шепотом заявил он, выглянув в коридор. – И не ври, что тебе не понравилось… – Но она лишь обреченно отмахнулась.

Александр вернулся к столу, оглядел раскиданное по нему свое бумажное хозяйство, потом посмотрел на часы. Все сумасшествие не заняло и получаса. Но никакого желания возвращаться к работе уже не было. Напротив, он не мог даже представить себе, что вот сейчас снова сядет возле настольной лампы и откроет очередную папку с документами. Не найдя лучшего решения, он сгреб все папки разом и запер их в сейфе. Пока. До завтра.

Сбегая вниз по лестнице, он подумал, что было бы чертовски правильно отвезти сейчас измученную сомнениями Клавдию домой и у подъезда ласково пожать ей ручку. Ведь когда нет логического объяснения случившемуся, женщина легко кидается к противоположным и, разумеется, неправильным выводам, лишь бы они ее устраивали чисто формально. Но эта первая ошибка часто становится причиной уже следующих необдуманных действий. Так из камушка вырастает гигантская снежная лавина, которая может похоронить под собой любую логику и привести к несчастью, после чего вопрос: почему, если даже повода не было? – звучит совершенно по-идиотски. Любые неутоленные страсти легко перерастают в непримиримый антагонизм. А чем усмиряются бурные страсти? Только делом. Клавдия поймет и успокоится.

Но дежурный на вахте заявил, что секретарша Меркулова покинула здание ну вот буквально несколько минут назад, и если побежать к метро, то можно легко догнать ее. Или позвонить домой, когда она приедет.

Ни одно из подсказанных решений вопроса Турецкого не удовлетворяло. С чего это он будет бегать? И в сторону какого метро? Их в округе несколько. И почему она обязательно пошла к метро, когда вполне логично в ее смятенных чувствах зайти в ближайший магазин и взять бутылку любимой ею «Монастырской избы»? Словом, Турецкий быстро уговорил себя, что никому никого догонять не следует, зато завтра совершенно резонным будет первый же вопрос: а куда это тебя, голубушка, вчера черт унес? Я искал, хотел в щечку поцеловать. И это будет истинной правдой.

С этой разумной мыслью Александр Борисович, критически оглядев припаркованную на служебной стоянке свою «семерку», сел за руль и решил ехать домой. Но, выезжая за ворота, машинально взглянул на часы и подумал, что в принципе для сна еще рано, а вот Генрих, видимо, не без умысла намекнул, что не худо бы посетить одну модную тусовку, по многим участникам которой, если Турецкий понял правильно, давно тюрьма плачет. И чтобы не дать возникнуть сомнениям, точнее, не дать им развиться, ибо сомнение первоначально присутствует в каждом деле, затеянном мужчиной, Александр решительно помчался в сторону Лубянки. «Бедный „жигуленок“, – подумал он о своей резво бегущей машине, – только тебя освободили, очистили от всякого ненужного, лишнего, опасного груза, как – на тебе. Да сегодня же наверняка опять напичкают всякой гадостью… Ведь в самое логово едем…»

И еще подумал, что давно уже надо навестить славную контору, руководимую Денисом Грязновым, поглядеть новинки, сочиненные его умельцами, запастись заветной булавочкой-микрофоном, которая торчит себе где-нибудь в лацкане пиджака, – сама маленькая, я с ней чувствуешь себя много спокойней. Потому что миниатюрный магнитофон в машине в это время пишет все, что слышишь ты сам. Крепко однажды выручила эта булавочка Турецкого, жизнь, считай, на волоске висела, а вот обошлось – См. Роман Ф. Незнанского «Контрольный выстрел» (М., 1997)… Но тогда на явный риск приходилось идти. А тут вроде особой, скажем так, видимой опасности не наблюдается, но уже требуются определенные гарантии.

Салон фирмы «Сатурн» нашел легко. И фирменную стоянку в переулке. На ней было уже тесновато от машин, главным образом роскошных иномарок. Подскочивший «секьюрити» взглянул на удостоверение Турецкого, отойдя на несколько шагов, что-то сообщил в трубку сотового телефона и тут же любезно опустил металлическую цепь стоянки, разрешая въезд. Да, среди китов «семерка» гляделась мелкой килькой, пригодной разве что на закуску. Ничего, подумал, закрывая дверь на новую секретку, Турецкий, мы еще поглядим, кто кого…

Картинная галерея «Сатурн», широченные стеклянные двери которой выходили на Мясницкую, занимала целиком первый этаж старинного московского доходного дома. Она казалась небольшой, поскольку по фасаду глядела на свет Божий только шестью окнами. Но во дворе была сделана пристройка, значительно расширявшая площадь экспозиции, а кроме того, включала уютный зал для дружеских банкетов и рабочий кабинет хозяина.

Обычно на вернисажи либо какие-то иные важные мероприятия Марк Михайлович Костров сам рассылал немногочисленные именные приглашения. Но большинство посетителей, зная гостеприимство хозяина и отсутствие у него всяческого снобизма, присущего «новым русским», дорвавшимся до так называемого «высшего света», точнее, считавшим, что именно они и являются этим заветным светом в окошке разоренной державы, являлись сами, называя вернисажи и прочие приемы известными в тусовочных кругах терминами вроде джем сейшн или пати. Но, как ни назови, а сейшены у Кострова всегда были многолюдными, охотно посещались модными на данную минуту политиками, новой президентской номенклатурой и прочей публикой, представлявшей порой весьма специфическую художественную элиту. Ну скажем, пронесся неизвестно кем пущенный слух, что нынче модно человеку с нормальной сексуальной ориентацией посещать гей-клубы, козыряя новыми знакомствами среди этих вежливых, стильных трансвеститов, на которых нет золотых цепей и прочих отличительных причиндалов новейшей российской власти – подлинной, а не формальной, от префектуры. И если ты задашь естественный вопрос: а чего тебе там надо, в обществе «голубых»? – на тебя будут смотреть, как на идиота и гомофоба. Поэтому, не желая быть ни первым, ни вторым, но понимая, что иной раз большая политика вершится именно на подобных тусовках, Марк Костров, не без иронической ухмылки, начал устраивать и у себя в салоне нечто напоминающее трансвеститские пати. Говоря нормальным языком – дружеские вечеринки. Возможно, именно поэтому его постоянными приятелями становились знаменитые музыканты, солисты балета, художники, зарубежные гости, интересующиеся проблемами культурной жизни России. Известно же, что даже умирающая, великая в недавнем прошлом держава несметно богата художественными сокровищами. А охотников до них во все времена находилось немало.

Вот и нынешний вернисаж, на котором экспонировались полотна бывших российских живописцев, не нашедших признания на родине, но прославивших свои изыски в чужих краях, был посвящен не столько творчеству самих художников, сколько приезду в Москву организатора данной выставки – вечно молодого Джима Сакко.

Марк уже был знаком с этим веселым авантюристом, знатоком и азартным собирателем, обладавшим редким в наши дни даром отыскивать уникальные произведения искусств и старинные рукописи и книги. Как говорил он сам о себе, его родственником был всемирно известный в двадцатых годах Никола Сакко, которого вместе с приятелем Бартоломео Ванцетти ложно обвинили и посадили в тюрьму. Защищая невинных, на уши встал весь прогрессивный мир, однако американская Фемида наплевала на общечеловеческий протест и посадила этих итальянских американцев на электрический стул. В юном тогда СССР именами казненных была названа карандашная фабрика, и поэтому каждый приготовишка твердо знал, кто такие были знаменитые Сакко и Ванцетти. Естественно, что в СССР, не почи он в бозе, отношение к славному потомку было бы куда как завидным! Теперь же, когда карандашные фабрики закрываются ввиду нерентабельности, а уж от их названий вообще не остается даже воспоминаний, имя Сакко никому ровным счетом ничего не говорило. За исключением Марка Кострова.