Моя мужская правда - Филип Рот

И действительно, повезло. Дверь ее квартиры, взломанная полицейскими, была приоткрыта; вокруг — никого. Да здравствует небрежение служебными обязанностями, царящее в городе городов! Я потоптался перед входом, проверяя реакцию соседей, — никто из них и не подумал выглянуть. Слава всеобщему безразличию Большого Яблока, в котором яблоку негде упасть! Вошел. Пушистая персидская кошка спрыгнула откуда-то на пол, приветствуя визитера. Здравствуй, Делия, приятно познакомиться. Между прочим, Морин, ничего изысканного в этой пушистости нет. А я и не говорю, что есть, — по привычке принялась отбрехиваться она, — изысканность в «Золотой чаше»[147], а тут жизнь, не возвышенное искусство.

Нет, правда: вот везение так везение! На обеденном столе — общая школьная тетрадь, в которую Морин имела обыкновение заносить то, что называла своими мыслями. Обычно она портила бумагу сразу после очередной перебранки. Имей в виду, Питер, в дневнике отражено все — и кто начинает скандалы, и кто из нас сдвинулся. И в Риме, и в Висконсине она старательно припрятывала тетрадь: это моя личная собственность, Питер, и попробуй только сюда сунуться — подам в суд! А сама без малейших угрызений совести вскрывала адресованные мне письма: «Мы — жена и муж. Какие могут быть тайны? Или тебе есть что скрывать?» Нет, тебе есть что скрывать! Я бросился к дневнику, будто обнаружил клад.

«15.08.58». Самое начало наших отношений. «Пытаясь правильно оценить себя, нужно учитывать впечатление, которое производишь. По трезвой оценке, воздействие моей личности среднее». И дальше в том же духе, описание средней неотразимости ее личности. Глубина мысли на уровне пятого класса. «Я могу быть достаточно остроумной и привлекательной и, мне кажется, если повезет, добьюсь своего».

Следующая запись: «Четверг, 9 октября 1959 года». Мы уже женаты, живем за городом — небольшой домик в окрестностях Нью-Милфорда. «Прошел почти год…» В самом деле. А где же история с мочой? Неужели она догадалась вырвать нужную мне страницу?

«…мое существование стало совсем другим. Просто удивительно, как мы меняемся в зависимости от обстоятельств. Все еще продолжается ужасная депрессия, но я тем не менее смотрю в будущее с оптимизмом и только в самые черные моменты думаю о самоубийстве. Вижу его в подробностях, хотя и не решусь на этот шаг, уверена. П. сейчас нуждается во мне больше, чем когда-либо, хотя и не говорит. Со мной он окунается в реальность, волей-неволей выходит из-за каменной спины своего Флобера. Как П. вообще пишет, зная лишь то, о чем прочитал в книгах? Иногда я пугаюсь: слепорожденный сноб! Почему он все время отталкивает меня? Я могла бы стать его музой, а он обращается со мной, как с врагом. Моя цель — сделать П. лучшим в мире писателем. Он же сопротивляется как может — и в этом заключена жестокая ирония».

Где же та страница, куда она подевалась? Эй, Морин, расскажи, как случилось, что П. стал нуждаться в тебе «больше, чем когда-либо»!

«Мэдисон, 24 мая 1962 года». Месяц с того дня, когда она подслушала мой телефонный разговор с Карен, всего месяц. Следом таблетки, бритва, признание про мочу. Читать стало тошно. До этого я стоял, опершись на стол, теперь сел. Трижды перечитал запись, датированную 24 мая 1962 года. «Почему-то» — почему-то!..

«Почему-то П. испытывает ко мне враждебность; стоит нам оказаться лицом к лицу, она становится прямо-таки ненавистью. Отчаяние и безнадежность, состояние полной безысходности. Я люблю П., мне нравится наша совместная жизнь; нет, не так: мне нравится наша жизнь, какой она могла бы стать, не будь он таким неврастеником. Но он именно такой. Грустно, грустно. Холодность П. растет с каждой минутой. Его неспособность любить просто пугает. Он не прикасается ко мне, не целует, не улыбается — ничего; я люблю, но люблю одна. Как это надоело! Хочется покончить со всем, совсем покончить. Жизнь — не набор догм и правил, в чем по своей наивности уверен П. Надо бы собраться с силами, добраться до причин его невроза, уговорить пройти курс психотерапии — ведь он действительно ненормальный. Но лечение потребует долгих лет, я не выдержу. Иногда думаю: пусть П. бросит меня — и неминуемым образом найдет спутницу жизни себе под стать, озабоченную только собственными проблемами. То-то удивится! То-то добрым словом вспомнит обо мне! От души этого ему желаю. Но не себе. Потому что, если так случится, если он не одумается, моя звезда, может быть, взойдет, зато сердце навсегда окаменеет. Это не принесет мне радости».

«78-я улица, 22.03.66». Предпоследняя запись, сделанная всего три недели назад, после очередной встречи в суде. После Розенцвейга. После назначения алиментов. После двух мучительных финансовых экспертиз. После Игена. После Валдуччи. Через четыре года после разрыва. Через семь лет после мочи. Вот эти слова, слово в слово.

«Как быть? Куда деваться? Питеру на меня начихать. И всегда так было! Он и женился-то из идейных соображений. Господи! Все стало абсолютно ясным. Какая дура! Если эту унизительную ясность дала мне группа, лучше бы я в нее не ходила. Полюбите меня! Полюби меня кто-нибудь: меня, а не идиотское представление обо мне, с которым (каждый по-своему) имели дело Мецик, Уокер и Тернопол. Мне только любви и не хватает, чтобы выжить».

И последняя запись. Предсмертная записка. Никому и в голову не пришло искать прощальное письмо среди дневниковых записей. И почерк, и стиль свидетельствовали о начавшемся действии таблеток. Прощальное письмо самой себе:

«Мерилин Монро Мерилин Монро Мерилин Монро Мерилин Монро кому нужна Мерилин Монро такая Мерилин такая как я Мерилин»

И все. Написав это, она добралась до кровати и почти умерла, как Мерилин. Почти.

Стоя на пороге, на меня смотрел полицейский, уж не знаю, сколько времени. С револьвером в руке.

— Не стреляйте! — закричал я.

— Почему бы нет? — спросил он. — Встать!

— Да-да.

Я вскочил со стула и застыл на негнущихся ногах. Меня пошатывало. Питер Тернопол поднял руки. Так уже когда-то было. Восемь лет. На поясе портупея с пустой кобурой. Мне в ребра упирается дулом японское пластмассовое ружье, отличное оружие для охоты на шоколадного зайца. Лучший друг Барри Эдельштейн, весь покрытый ссадинами и в залихватском сомбреро, грозно цедит сквозь зубы, подражая Сиско Киду[148]: «Руки вверх, amigo[149]». Полезная подготовка к перипетиям, ожидающим в мужской жизни.

— Питер Тернопол, — торопливо представился я, — муж Морин Тернопол. Это ведь ее квартира? Мы проживаем раздельно. Законно, по решению суда. Я зашел за зубной щеткой и кое-какими другими мелочами для нее. Моя жена в больнице…

— Я знаю, кто в больнице.

— Вот видите! Она — в больнице, а я — ее муж. Дверь была открыта. И никого. Я решил, что надо посторожить. Ведь кто угодно может войти. Сидел здесь и читал.