Лунный свет - Майкл Чабон

Двое медведей невидимо для пастуха появляются из-за кулис слева. Они в унисон поводят головой из стороны в сторону. Медведи обтерханные – грабители в драных шкурах. Они смотрят на пчел и за спиной у пастуха хватают самую жирную. Угрожают ей, отнимают деревянную ложку. С медвежьей жадностью выпивают весь нектар до капли.

Наконец вопли несчастной пчелы будят задремавшего пастуха. Он вскакивает и бросает в медведей серебряным топориком. Однако топорик не попадает в медведей, а летит все выше и выше, к самой Луне, и втыкается в нее с мягким звуком уроненной на подушку книги.

Пчелиный пастух думает, как быть. Теребит парик. Потом вспоминает про веревку. Делает из нее лассо, со свистом раскручивает его над головой и забрасывает петлю вверх, к торчащему из Луны топорищу, но промахивается, и петля падает на землю. Он снова раскручивает ее и бросает. На сей раз петля цепляется за топорище. Пчелиный пастух лезет по веревке к Луне. Пчелы, медведи и цветы, запрокинув головы, глазеют на него в изумлении. Пастух преспокойно лезет вверх.

Клеверное поле накрывает тьма, на Луне наступает рассвет. На заднем плане сияют холодной голубизной зубчатые лунные горы. Пчелиный пастух расхаживает в новой обстановке как ни в чем не бывало. Минует серебристые лунные деревья, похожие на скелеты кактусов. Собирает букет серебристых лунных цветов. Обернувшись, он видит, что к нему катится серебряный мячик. За мячиком бежит женщина, но при виде пчелиного пастуха останавливается. На ней серебряное платье и серебряная корона. За спиной у нее серебряные крылья мотылька, и они колышутся от лунного ветра. Пастух поднимает мяч, и они с женщиной мгновение смотрят друг на друга. Затем он бросает мяч ей, она ловит.

Что будет с пчелиным пастухом и Лунной королевой после первой встречи – чем должна кончиться пантомима, – моя мама так никогда и не узнает[39].

Лунные горы, блестящие под синим светофильтром в дальнем конце сцены, были сделаны из мятой фольги, лунные деревья – из двух напольных вешалок, обмотанных все той же фольгой: бабушка всегда называла ее «серебряной бумагой». Лунный цветник изображали венчики для взбивания и половники, вставленные в формы для кексов. Нелепые и жалкие потуги. Убожество. И тем не менее фольга лучилась подводным светом. Вешалки торжествующе воздевали ветви, букеты из кухонных принадлежностей хранили несуразное достоинство домашнего быта.

Глядя в сияющий зев сцены, мама узнавала мир перед собой, как будто прежде видела его во сне. Как будто в ее детстве туман материнских снов еженощно наполнял дом и оставил в памяти именно этот искристый след. И то была вовсе не маловразумительная история пчелиного пастуха-луноплавателя, продиктованная ее матери бедным, зашибленным молнией стариком на придуманном языке жестов. Лунная королева вбежала, гонясь за шариком из фольги, в мишурном платье и короне, с трепетными крылышками из нейлона, натянутого на одежные плечики и обклеенного блестками. Это была вовсе не Луна, а какая-то иная планета – какая-то иная мать, – неизведанная и доселе неизвестная.

«Это было просто невероятно прекрасно», – сказала мне мама.

Тут блеск словно отделился от мишурного венца и поплыл от матери к ней, искрясь и переливаясь, а потом разом погас, и наступила тьма.

Она очнулась на кожаном диванчике у дверей театра рядом с мистером Казамонакой. В нос бил запах нафталина от его костюма. Миссис Аутколт склонилась над ней, словно наблюдая через стекло духовки за пирогом, который то ли недопекся, то ли подгорает. За миссис Аутколт стояли медведь, три клевера, две пчелы и толстая пианистка в халате и домашних тапочках. За ними тянулась стена, обклеенная теми же обоями, что и вестибюль, дед еще поймал маму на том, что она беспричинно на них уставилась. Обои эти имели странную особенность: в одном ракурсе рисунок у них был самый обычный, ярко-розовые геральдические щиты с белыми медальонами на двух золотых гирляндах из ивовых листьев. Но в другом ракурсе на тебя уставлялись рожи с окровавленным ртом и длинными ослиными ушами[40].

– Ну вот! – воскликнула миссис Аутколт. – Все хорошо, голубушка, ведь верно?

Мама кивнула, хотя не была уверена, что все хорошо. Она оторвала взгляд от обоев и увидела, что рядом сидит мистер Казамонака. Он выставил подбородок и смотрел на нее со спокойным удовлетворением. «Не волнуйся, – говорили его глаза, – все идет ровно, как я наметил».

– Мне понравилась ваша пьеса, – сказала мама.

В ответ мистер Казамонака торжественно свинтил крышку с невидимой банки. Мама услышала цокот каблуков и металлическое шуршание. Вбежала бабушка без крылышек, придерживая рукой съехавшую набекрень корону. Миссис Аутколт выпрямилась, все остальные посторонились и поглядели на бабушку, только мистер Казамонака вроде бы ничего не заметил. Мама стремительно вскочила. Кровь барабанила пальцами в ушах.

– Извини, мам, – сказала моя мама. Эти слова были первыми, что пришли ей в голову.

Она подбежала к матери, и та прохладными голыми руками зажала ее шею в клещи. Объятье вышло неловкое, но искреннее. Мамин взгляд невольно скользнул к обоям с их тысячами оскаленных длинноухих рож, и бабушка, даже не поворачиваясь, поняла, чтó она видит.

– Не нужно смотреть, – сказала она.

И мама отвернулась от обоев, чтобы никогда больше на них не глядеть.

* * *

– Вы были в тюрьме, – сказал доктор Медвед.

– Уолкилл.

– За нападение.

Дед понимал, что до конца жизни должен будет время от времени объяснять, где был между августом пятьдесят седьмого и сентябрем пятьдесят восьмого. Он решил, что будет отвечать лишь на прямой вопрос людям, имеющим разумное право спросить. Работодателям, безусловно; хотя в нынешней ситуации и говорить ничего не требовалось, поскольку Сэм Шейбон ударил с ним по рукам еще в тюрьме и все обстоятельства наверняка знал от директора. Бабушке, если она спросит, он расскажет, как сидел, а не спросит, так и хорошо. Что до мамы, от ее вопроса: «Как было в тюрьме?» (один из немногих, заданных внезапно по пути из Нью-Йорка) – он отделался односложным: «Занятно», и она вроде бы удовлетворилась ответом или, согласно ее версии, вынуждена была удовлетвориться. В остальном дед прикинул, что от сегодняшнего дня до смерти ему предстоит не меньше трех раз объяснять, за что он попал в тюрьму, и установил верхний лимит в пять. Одну из этих возможностей он решил потратить прямо сейчас.