История Франции. Средние века. От Гуго Капета до Жанны д`Арк - Жорж Дюби

Однако в большинстве своем люди, желавшие улучшить Церковь, так далеко не заходили. Более всего им претило засилье денег. И миряне, и клирики отрекались от своих богатств, что толкало их к выступлениям против обогащения высшего духовенства, против всевластия скрибов, фарисеев, податных откупщиков. Такой образ действий был характерен для вальденсов, последователей Петра Вальдеса. Аскетический, суровый образ их жизни ярко высвечивал ущербность тех церковников, для которых служение стало лишь рутинным ремеслом, причем весьма доходным. Народ восхищался этими «добрыми людьми», как вальденсы себя называли, внимательно прислушивался к их словам. Его привлекал призыв к менее формализованной религиозной обрядности и более простым жестам искупления. Речи новых проповедников никого не приводили в смущение, ибо строились они на темах, сходных с теми, которые развивали проповедники, послушные епископам, использовались те же слова, образы, ставились в пример те же лица, начиная с самого Спасителя. И вот повсюду стали возникать небольшие группы верующих, отнюдь не желавших отколоться от Церкви, но стремившихся, напротив, показать, что она способна к внутреннему обновлению и может вновь обрести первородную чистоту. Однако преследования со стороны обеспокоенных властей ожесточали их, и постепенно они склонялись к утверждению, что повиноваться следует скорее Господу, чем людям, начинали скрываться от властей, сопротивляться им.

Правда, во Францию проникали и верования совершенно иного характера. Эвервен де Штейнфелд, каноник Ордена премонстрантов, отмечает их появление в Кельне в 1143 году. Пришли они сюда с Востока. Современники не ошиблись, называя приверженцев этого течения бограми — болгарами, или же греческим словом «катары». Течение это было манихейским. Его адепты, помимо веры в переселение душ, верили также и в существование второго бога — бога зла, бога материального мира, тоже творца, ведущего против бога добра вечный бой, исход которого непредсказуем. Понятно, что такого рода верования были совершенно чужды христианству. Эти верования, тем не менее, получали распространение, поскольку их проповедники тоже использовали знакомый набор слов, те же аллегории, что и священники. Такие верования послужили каркасом — по правде говоря, довольно шатким — новой религии. Если верить документам (подлинность которых весьма сомнительна) церковного собора, состоявшегося в 1169 году в Сен-Фелиу-де-Лаураге, сторонники этой религии намеревались основать настоящую Церковь с собственными обрядами, иерархией, епископами и диоцезами. К концу века ортодоксии противостояли два сформировавшихся еретических течения. Ален де Лилль четко их различает: есть вальденсы и есть катары; и на юге Галлии первые яростно нападают на вторых во имя защиты христианства. В городах северной части королевства ересь заявляет о себе с не меньшей силой и уже к 1135 году становится причиной беспокойства. В начале второй половины столетия в прирейнских землях, в Лотарингии, во Франции сложилось убеждение, что ересь несет в себе серьезную грозу для церковных структур. В 1153 году папа Евгений III призывает епископа Аррасского к бдительности. Десятью годами позднее Людовик VII делится своим беспокойством с Александром III. Епископы Невера и Осера делают все возможное, чтобы обезвредить зачинщиков смуты и их сторонников. Развернута и эффективно действует целая сесть учреждений инквизиции, и там, где обнаружены ростки ереси, зажигались костры, очищая франкские провинции. Однако на юге обращение к такого рода мерам запаздывало, хотя именно здесь еретическая напасть нашла для себя гораздо более благоприятную почву.

Как и на севере, ересь распространялась из крупных сите, где горожане, имевшие дело с деньгами, проникались убеждением, что ростовщичество — великий грех, и становились весьма восприимчивыми к проповеди бедности. Главными очагами так называемой вальденской ереси стали города Тулуза и Альби, где, как и в Кёльне, и в Лионе, возрождалась деловая активность. Возможно, что состоятельные горожане внимательно прислушивались и к катарам, ибо они несли им успокоение. «Добрые люди» так презирали деньги, что не отказывались от предлагавшихся им денье, да и сами могли при случае пустить их в рост. Тем, кто не претендовал на собственную праведность, внушалось, что в свой смертный час они смогут легко смыть грехи одним лишь обрядом consolamentum — «утешения», совершавшегося путем возложения рук на голову грешника. В деревнях распространению ереси несомненно способствовало возросшее усердие церковников при взимании десятины. Во франкских и бургундских землях и даже на севере Аквитании, в тех местах, где порядки, установленные во времена Каролингов, строго соблюдались, требования натуральных выплат из урожая, естественно, плохо воспринимались крестьянами и в ходе периодически возникавших волнений их гнев сразу же обрушивался на закрома, где монахи и каноники хранили собранные в счет этого налога продукты. Однако в этих местах десятина взималась с незапамятных времен и воспринималась как вполне законная. Иначе обстояло дело на юге королевства и в Провансе: здесь, судя по всему, десятина никогда ранее не взималась. Но это не помешало духовенству потребовать ее «восстановления» во второй половине XII века, именно тогда, когда уже возникла и ширилась торговля продуктами земледелия, а перестройка и украшение храмов поглощали все более значительные денежные суммы. Пытаясь как-то обосновать поборы, прелаты не стали ссылаться на обычаи или же на заповеди Ветхого Завета. Они обратились к римскому праву. Для них десятина имела и знаковый смысл как атрибут imperium, вселенского господства, на которое претендовала Римская Церковь. Упорное сопротивление требованиям выплаты десятины было, конечно же, отнесено на счет ереси.

И все же, если ересь столь сильно проявила себя именно в южных провинциях, где потребовалось немало усилий для ее искоренения, то причину этого следует искать, главным образом, во властных отношениях, в социальных структурах и в светском характере местной культуры, способствовавших восприятию проповедей «добрых людей» и выступлениям в их защиту. В первую голову свою роль здесь сыграл более глубокий, чем в иных местах, разлом, разделивший господствующий класс на два лагеря. Все, что могло служить ослаблению светской власти священнослужителей, получало поддержку со стороны их соперников — баронов и рыцарей. Несомненно, епископы и папские легаты имели основание видеть в светских властителях опору ереси. Она самым естественным образом рождалась под кровлями рыцарских и патрицианских домов, широко раскрывавших двери перед проповедниками — еретиками. В долгих беседах с хозяевами за накрытым столом проповедники разъясняли, что бракосочетание не может являться святым таинством, что нет нужды в священниках, во всяком случае, таких, которые своею алчностью сокращали и без того скудные доходы семейств. К их словам особенно внимательно прислушивались женщины. Формы выражения еретической набожности не ставили женщину на низшую общественную ступень в отличие от форм, установленных официальной Церковью. Наравне с мужчиной она могла становиться «совершенной», выполнять обряды рукоположения, причащения. Я не уверен в том, что в социальном плане положение женщины в южных землях могло быть сколько-нибудь менее приниженным, чем на севере. Для проверки следовало бы провести более глубокие исследования. Тем не менее ясно, что женщины способствовали распространению религиозной практики, не знающей унизительного положения, в которое их ставила официальная Церковь. Сыграли свою роль и отношения солидарности, связывавшие в каструме жителей всех домов, расположенных рядом, стена к стене. Здесь еретическая зараза расползалась из наиболее состоятельных семейств, легко проникая во все остальные. Компактно застроенные кастели были рассадниками ереси в еще большей мере, чем города-сите. Организаторы католического контрнаступления довольно быстро это заметили и стали поступать с ними как с главными источниками еретической заразы.