Пекинский узел - Олег Геннадьевич Игнатьев

безопасной гавани. И лучше мечтать о том, о чём мечтает большинство. Людям это понятно. Разумеется, мечтать о своём благополучии никому не возбраняется, это необременительно, если судить со стороны, а вот делать... делать своё дело вопреки общественным поползновениям, вопреки здравому смыслу, это всегда опасно, это грозит не только отчуждением, но и побиванием камнями. — В конце концов, — вывел его из задумчивости голос Лихачёва, окрашенный лёгкой обидой, — нас не двенадцать сабель, а гораздо больше, господин хорунжий. Вы забыли, что с нами, — он показал на сидевшего рядом лейтенанта Елизарова, — двадцать четыре матроса, а это, знаете ли, сила!

— И немалая, — добавил Попов, молча сидевший в сторонке.

— Вот! — с благодарностью посмотрел на Лихачёва Игнатьев и улыбнулся Попову. — Это то, что я хотел услышать. Нас гораздо больше и мы все бойцы. Это во-первых. А во-вторых, не стоит забывать, что полководцы знают, как вести войну, но война об этом не догадывается. У неё свой взгляд на логику событий. Как говорят солдаты: "Ежели что, так и гоп, а доведись, так и гопнешься".

— Солдат в окопе от земли мудреет, — негромко сказал Баллюзен, и все посмотрели в его сторону. — Она, матушка, всему научит, ума-разума прибавит.

— Так всё и происходит, — снова заговорил Игнатьев и встретился взглядом с хорунжим. — Китайцы, союзники что-то там решают, а война идёт своим путём. Поэтому, — не давая никому возможности протестовать, а начальнику конвоя в первую голову, тоном старшего заявил он, — приказываю: выступать! Побудка — в четыре часа. Караулы усилить. — Он вынул карманные часы, посмотрел на циферблат: было двенадцать минут первого и тихо объявил: — Отбой.

Кто-то облегчённо вздохнул. Кажется, хорунжий.

Уже в потёмках, отходя ко сну, Николай подумал, что теперь писцам в штабах китайских войск прибавилось работы: они сосредоточенно и неустанно изготавливают похоронные таблички и рассылают их родственникам погибших воинов, что бы те, согласно древней китайской традиции, имели возможность в течение ста дней после похорон кланяться им по ночам, а затем благочинно сжигать и томиться надеждой, что души погибших и почитаемых в молитвенной скорби найдут приют в мире богов и встретятся со всеми, кто им дорог. Если делать всё по ритуалу, — объяснял монах Бао, душа покойника непременно воскреснет и станет посещать живых, когда захочет, и даже помогать им в этом мире. Одним словом, китайские похороны — дело скрупулёзное. Надо и богов умилостивить, и соседям угодить, и родственников не обидеть. Чем пышнее похороны, чем пронзительнее плач и беспечальнее смех, объединяющие всех участников скорбного и благостного торжества, тем больше вероятности у покойника жить в памяти потомков, а, следовательно, не покидать живых, быть с ними до скончания веков. Какие похороны, такая жизнь. И у тех, кто их проводит, и у тех, кто в них участвует. Поэтому цвет траура — цвет выпавшего снега — белый-белый".

Ворочаясь на своём походном тюфяке, размышляя о китайских похоронах и об участи пленённых маньчжурами парламентёров, которых так или иначе мучают, а может быть, и кровожадно истязают, он неожиданно поймал себя на мысли, что люди сами драматизируют смерть: слишком любят жизнь и обожают всё, что с нею связано. Даже несчастья и горести, даже обряд похорон. И не желают знать, что все мы живы, даже покойники, пока существует ритуал прощания с умершими. Все мы при жизни бессмертны, смертны — без любви. И вот эта невозможность любить — она одна! — приводит многих в ужас: как же так? Ведь только что любили, восторгались, ликовали, радовались милому и дорогому существу: ребёнку, женщине, мужчине — человеку! и вдруг, одномоментно — пустота, могила, яма. Вместо чудных милых глаз — зияние земли. Был человек, и нет. Мы ещё любим, но кого?.. С ума можно сойти. Легче не думать. Мы кричаще заходимся в плаче, выплёскиваем в небеса недоумение и скорбь — сумятицу души. Всё понимаем и не знаем ничего, и протестуем против всяческого знания! Желание уйти вслед за любимым — самое напутственное из желаний. Самое естественное, самое живое. "Ой, да схороните меня рядом!" — вековечный вопль.

Зелёные глаза Му Лань были заплаканы.

Уже под утро, сквозь тяжёлый сонный морок, в его комнату пробрался монах Бао. Прошёл на цыпочках к столу, взял колокольчик, но звонить не стал — тихонечко вернул на место: тот и не звякнул. Присев на корточки, старик опустил руку на лицо убитого китайца и закрыл ему глаза. Потом неслышно встал, набрал в кружку воды и медленно выпил. «Светает», — сказал он голосом Дмитрия и со стуком поставил кружку на стол.

Игнатьев проснулся.

Глава XVIII

С востока на запад протянулись священные горы. На юг и на север поделили они Поднебесную. Разделили китайский народ духи гор, властвуют над ним и дарят жизнь, дарят жизнь и отбирают её. Захотят — возвысят, захотят — низвергнут в ад. Из земли растут, в небо уходят, и никто им не судья. Никто на свете. Никто не в силах разгадать их немоту. По обе стороны от них бегут ручьи, цветут сады. Люди играют свадьбы. По обе стороны рыдают и скорбят, пытают тайну бытия, идут по звёздам, а горы помнят эту тайну и молчат. Великой глубиной молчания приводят людей в трепет. Исправляют имена. Даруют память. Встречают свет и провожают тьму.

Николай смежил веки и увидел My Лань: она протянула руку и он нежно коснулся её, придержал. Вздохнул и обмер.

— Му Лань…

— Николай, — послышалось эхом.

"Господи, где же она?"

Сидеть в носилках было неудобно, спина и ноги затекли, но роль могущественного сановника, равного по своему положению чуть ли не самому богдыхану, требовала игры всерьёз: принуждала рядиться в чужие одежды. Люди пасуют перед очевидным, слепнут. Явленное выше доказательств. Если бы человек был устроен иначе, на подмостках тщеславия, кроме вековой пыли, давно бы ничего не было: отпала бы нужда казаться, а не быть. Мировой театр опустил бы занавес, а кукловоды разбежались. Суфлёры научились бы молчать; актёры — жить: реальной честной жизнью. Но... всё пока что остаётся на земле по-старому. Народ инстинктивно страшится лицедейства, его дьявольского своеволия, издёвки над глубинным смыслом жизни, чего нельзя оказать о власть имущих, о притязающих на власть. Сытый не любит смотреть на голодных, здоровый на калек, в то время, как самодовольство упивается видом чужого несчастья. И сейчас, мерно покачиваясь в пышном паланкине,