Зайка - Мона Авад

– Саманта, честное слово, – продолжает Герцогиня. – Я уверена, если ты вдумаешься как следует, заглянешь себе в душу, так сказать, ты и сама это увидишь. Поймешь, что в итоге все к лучшему.

– Да, очень даже к лучшему, милочка.

– В смысле мы, конечно, считаем, что надо быть собой, но все же. Рано или поздно этому нужно было положить конец, не так ли? Ты совсем скоро выйдешь отсюда в реальный мир. А туда не заберешь с собой все эти… приложения.

И в этот момент меня осеняет. Сегодня в ее гостиной не видно ни одного мальчика-зайчика. Комната так чиста, что пыли нет даже в уголках плинтусов. Нет чашек с недопитым кофе, нет «эльфийской пыли» и жеваных цветов на полу. Из подвала сквозь половицы не поднимается, точно жар, жалобный вой «мальчиков», который в первый раз напугал меня до чертиков, а после приходил ко мне в кошмарах и мучил желанием спуститься в под… о нет-нет, Зайка, стой, туда не ходи! Оставь. Не обращай внимания… И в итоге я научилась не обращать, научилась не слышать, фильтровать этот звук, как какой-то белый шум. Не осталось ничего. Кроме заек. И меня. Кроме роскошной гостиной, где мы стоим. Пастельной, мать ее, до боли в зубах. А в окна тем временем пробирается рассвет. Сначала один розовый пальчик. Затем другой.

И тут я понимаю.

Я не могу их убить.

Правда. Не могу.

Улыбка Герцогини меняется. Озаряется торжеством – ведь она знает, о чем я думаю. Хотя нет, погодите, не торжеством. Она становится мечтательной. И сама Герцогиня выглядит так, словно внезапно провалилась в прекрасный сон. Все они. Их сокрытые вуалями лица наполняются светом. Точно за моей спиной вдруг выросла радуга.

Я оборачиваюсь. Макс. Они увидели в окно гостиной, как он щелкнул зажигалкой и закурил. Как пламя зажигалки выхватило из мрака его точеное лицо. А затем оно снова потонуло во мраке, и остался лишь тлеющий яркий кончик его сигареты. Постепенно удаляющийся прочь.

– Тристан!

– Байрон!

– Худ!

– Икар!

Они срываются с места, точно черный прибой, и проносятся мимо так, словно их вдруг охватило огнем.

* * *

Когда я выхожу, они кучкой стоят на крыльце Герцогини. Стоят абсолютно неподвижно. Держатся за руки – можно подумать, в порыве дружеских чувств, но на самом деле не пускают друг дружку, пытаются оттянуть назад. Вид у них странный. Они словно оцепенели. Замерли. Смотрят перед собой, приоткрыв губы. Наблюдают, как Макс стоит на затопленной туманом лужайке и курит. До него рассвет еще не добрался, он в темноте. И непонятно, на кого он смотрит – на всех, ни на кого или на кого-то одного. Трудно сказать. Очень трудно в таком стылом туманном полумраке. Все дело в точке зрения. И тут с их губ срывается дружный вздох, похожий на дуновение легкого весеннего ветерка. Они все мечтательно и жадно разглядывают мужчину, небрежно и в то же время крепко сжимающего сигарету двумя пальцами. С таким видом, словно он, стоя под проливным дождем, держит букет полевых цветов, лезвие, голубую орхидею или бумбокс, из которого льется их любимая песня.

Это для тебя.

Лишь для тебя одной.

Он подносит сигарету к усмехающимся, идеальным губам.

И в этот момент они срываются с места, несутся лавиной по дорожке в сторону Макса, отталкивая друг дружку, дергая за волосы, хватая за шею. Выворачивая лодыжки на высоких каблуках. Превращаются в гигантского розового осьминога, обтянутого черным шелком, запутавшегося в собственных щупальцах. Кексик добегает до него первая и, плотно зажмурив глаза, с визгом обхватывает его обеими руками за шею. Виньетка цепляется за его ногу, Жуткая Кукла – за свободную руку. Не смей трогать его, сука, почти синхронно рычат они.

А затем с визгливым кроличьим воплем на него прыгает Герцогиня и обхватывает за шею так, словно хочет оторвать ему голову.

Я на миг замираю. Точно так же, как и они мгновение назад. Цепенею, не в силах оторвать взгляд от того, как они тянут его во все стороны, визжат, пищат и издают другие невыносимо жуткие звуки. Он мой, нет мой, нет, мать вашу, мой, ах ты потаскуха, отпусти его, мы ведь это обсуждали! Он мой, сука ты драная, мой-мой-мой! Даже Герцогиня и та верещит как свинья. Если бы я не видела все это своими глазами, ни за что бы в это не поверила. А еще пена. У них пена идет изо рта. Идеально-белые зубы скалятся, изрыгая проклятия и шипение. Из тщательно подкрашенных губ вырываются поистине нечеловеческие звуки. Тех самых губ, что еще совсем недавно цитировали бесчисленные философские и критические монографии в роскошных столетних аудиториях. Они тянут его во все стороны с той же яростью, с которой, я уверена, подавали заявки на поступление. С которой стремились заполучить очередную красивую вещицу и которая не отпускала их, пока они не получали желаемое.

Макс же абсолютно бесстрастен и никак не пытается помешать взбесившимся куклам растягивать его мощное тело во все стороны. В его губах по-прежнему болтается сигарета. Несмотря на всю их жестокость и злость, не похоже, чтобы они нанесли ему вред. Нет, совсем нет. Он стоит, как терпеливый отец, на которого малыши пытаются взобраться, как на дерево.

Мне кажется, или он даже улыбается? Возможно.

Трудно сказать.

Очень трудно сказать в таком изменчивом бледном свете и в полумраке теней, которые отбрасывают на него цветущие плодовые деревья.

Но я точно знаю, что он смотрит на меня. Я чувствую прикосновение его ладней к моим щекам. Теперь – к шее. Чувствую, как распахивается мое сердце.

Приготовься.

К чему?

Но я уже знаю к чему. Понимание кипит у меня внутри, как керосин. Достаточно одной искры, чтобы он полыхнул.

Я едва заметно качаю головой. Нет.

И тут он падает на колени, как подкошенный, словно его ранили.

– НЕТ! – ору я.

Они замирают и оглядываются на меня. Точнее, не на меня, а на топор, который я сжимаю в руках. Он дрожит – потому что у меня трясутся руки. Выскальзывает, потому что у меня вспотели ладони.

Девочки замирают, но все равно не отпускают его. Я смотрю на Макса. А он смотрит на меня. Обнимает мое лицо своим пристальным взглядом, точно пропахшими хвоей ладонями. Сжимает в них мое сердце. Ну же. Давай. Сделай это.

Он приподнимает подбородок, обнажая шею. Червонные лучи рассвета падают на нее, выхватывая черный блеск татуировки в виде топора – она блестит так же, как блестела тогда, в голубом свете автобуса. Как блестела всегда, с самого первого дня.

Нет.

Да, Саманта.

Нет, пожалуйста, я не могу.

Сделай это.

Я в последний раз смотрю на свои мечты и кошмары, воплощенные в мужском обличье. На свою любовь и ненависть, помноженные на одного проклятого кролика. На его чудовищную рогатую тень, все шире расползающуюся по лужайке с каждой минутой рубинового восхода у него за спиной. Разве у кроликов бывают рогатые тени?