Зайка - Мона Авад

Саманта!

А вот мы танцуем на крыше, она и я. Из мексиканского ресторанчика снизу доносится тихое танго. На дворе – Час Песоволка. Мы выпили уже столько, что, наверное, скоро умрем. Ну и черт с ним. Это отличная смерть. Мы танцуем, сжимая друг друга в объятиях. А еще – придуманного нами же красавца Диего. Мы смеемся, все время перехватывая друг у дружки право вести в танце. Или наоборот – следовать. У нас плохо получается и то и другое, но мне все равно. Потому что я счастлива. Я так счастлива. Прямо сейчас, здесь, с тобой. Я боюсь закрывать глаза, а вдруг ты просто…

Саманта!

Это моя мать. Она стоит в саду, внизу. И смотрит на меня, стоящую на крыше, скрестив руки на груди и недовольно качая головой. Как она здесь оказалась? Саманта, пожалуйста, послушай меня. Это нужно прекратить. Хватит. Хватит жить в мире своих фантазий. Но мне все равно. Она и раньше мне это говорила. Всю мою жизнь. А я всегда кивала – да-да, хорошо. Я тебя слушаю. Вот, я уже прекратила. Но я не слушала и не прекращала. Потому что я уже слишком глубоко погрузилась в него – в мир своего воображения. Я бегала по краю обрыва над Северным морем, взбиралась по ветвям высокого красного дерева, садилась на поезд в Париж, плавала в его реках до посинения, надеясь доплыть до Индии. Или просто бегала. Брала свое воображение за руку и бежала вниз, вниз по крутому и бескрайнему холму. Мое воображение превратилось в огромный лес и обрело форму девушки. Она была огнем, ее рука была и листвой, и дымом, и снегом во плоти. Мы бежали с ней, взявшись за руки, по грунтовой дороге, по высокой траве, вдоль бурлящей дикой реки, углубляясь все дальше в чащу. Или просто бежали – бог его знает куда? Я не знала. Мне было все равно. Я поняла, что могу изменить свою жизнь. И больше не буду одинока.

И что же теперь? Теперь мы танцуем танго на крыше.

Она протягивает руку и убирает с моих глаз челку пальцами в кружевной перчатке.

– Расскажи мне о том, как мы познакомились, Хмурая, – в очередной раз просит меня она.

Ее пальцы – как касание прохладной поверхности пруда. Я закрываю глаза и крепче прижимаю ее к себе в танце.

– Мне кажется, это случилось ранним утром.

Даже не открывая глаз, я чувствую, как она кивает. Да.

– Мне кажется, я сидела у пруда. На скамейке, совсем одна.

Да.

– Я пришла посмотреть на лебедя, который жил в пруду…

– Вот только в то утро там не было никакого лебедя, забыла? – вставляет она.

Я открываю глаза и смотрю на нее. Она улыбается. И на моем лице снова мелькают солнечные зайчики. А ее волосы снова напоминают мне белые перья.

Саманта-Саманта, печально качает головой моя мама, глядя на крышу, где я танцую танго в черничных сумерках с девушкой, которую я выдумала, сотворила, наколдовала себе из лебедя. Точно я кошка, забравшаяся на слишком высокое дерево, и теперь отказываюсь слезать на землю. Вот только теперь все иначе. Ее лицо говорит мне, что на сей раз все по-другому. Так высоко я еще не взбиралась. Так далеко не сходила с тропы. Не забиралась так глубоко в свой любимый заколдованный лес. Она укоризненно качает головой, стоя обеими ногами на твердой земле, глядя, как я не останавливаюсь, не возвращаюсь, а наоборот, лезу все выше, выше и выше. Танцую на шаткой черепице. Любуясь девушкой в своих объятиях. Она немного выше меня. И реальна, как сама земля. Она вовсе не похожа на плод любви моего одиночества и невинной птицы, плавающей в пруду. Я бы поняла, я бы догадалась, будь это так.

Ты настоящая, говорю я ей. Ведь правда?

А она смотрит на меня, прищурившись, точно раздумывает над моим вопросом. А потом улыбается. И касается меня ладонью, сотканной из плоти и живого огня, метели и чистого свежего воздуха. Поглаживает мои волосы. Хмурушка. Я закрываю глаза.

И в следующий миг она исчезает.

И крыша. И черничные сумерки. Исчезают.

Я сижу в луже крови и смотрю на лебедя с топором в спине. Комната темная и пустая. Пропала кровать. Пропало кресло. Пропал ковер. Нет ни штор, ни музыки, ни ламп в форме женщин. Лишь пыльный пол в заброшенном доме и полная багровая луна в разбитом окне. Лишь я и Макс на бетонном полу, залитом алой кровью. Ее так много. Слишком много для одной птицы.

Я снова смотрю на ее длинную змеиную шею. Заглядываю в широко распахнутые стеклянные глаза. Слышу запах зеленого чая и мокрой листвы – от него почти ничего не осталось.

Мой взгляд скользит по голым стенам и одинокому чемодану на полу, из которого, точно какой-то неприличный секрет, торчат мои темные вещи. По спальному мешку в углу и открытому блокноту, лежащему на нем обложкой кверху. Рядом с ним стоит лампа в форме женщины, которую я спасла из университетской помойки. А возле лампы – кофейная кружка, которую я стащила с кафедры английского. С надписью «Своя комната»[73].

– Ава, – мой голос эхом разносится по пустой комнате.

Отскакивает от дешевых деревянных панелей на стенах, из-под которых кусками торчит утеплитель. Вокруг ничего. Над головой лишь ржавые трубы, балки и обрывки проводов.

Я опускаю взгляд на Макса, утонувшего в хулиганском пальто. Смотрю на его лицо. Волчья маска стекла с него, как сценический грим. Его черты застыли, в них перестали проступать мои бывшие любовники. Теперь это просто мое лицо. Открытое, незамаскированное, наконец. Знакомое, как сама грязь. Искаженное от горя и ярости. И совершенно неожиданно мне хочется его убить. Это существо, которое я сотворила из ненависти, любви, пустоты и гребаного кролика. Вот и топор есть. Я разглядываю его слегка изогнутую ручку вишневого цвета. И тут понимаю, что это сделал не он. Теперь я вижу это вполне отчетливо. Вижу и руку, которая занесла этот топор. Она маленькая, с аккуратными тонкими пальчиками, которые умеют ловко перебирать клавиши фортепиано. С маленькими мозолями, оставленными скрипичными струнами. И ноготками, выкрашенными ядовито-ярким лаком. Так и вижу, как тщедушные руки, похожие на ноги цапли, поднимают топор над ее пепельной головой. Как в этот миг Герцогиня кажется выше и больше, чем есть. Вытягивается во весь рост того монстра, который на самом деле скрывается под всеми ее сказочными платьицами. Заносит подрагивающий топор над спиной Авы.

Спина Авы…

Ава.

И прежде чем я успеваю шевельнуться или хотя бы подумать о чем-то еще, Макс с хрустом выдергивает топор из ее спины и широкими шагами выходит из комнаты.

Я бегу за ним в предрассветных сумерках. Он шагает по улице с окровавленным топором в руке и четким намерением на лице. Я точно знаю, куда он идет, к чьей лакированной двери. Конечный пункт пульсирует у меня в крови. Отбивается с каждым ударом моего сердца.