Семь мужей Эвелин Хьюго - Тейлор Дженкинс Рейд

61

Селию, как и Гарри, похоронили на кладбище Форест-Лон в Лос-Анджелесе. Церемония погребения, организованная мною и Робертом – как сейчас помню, было утро четверга, – прошла в приватной обстановке, но люди знали, что мы собрались там, знали, что она упокоится с миром именно на этом кладбище.

Когда ее тело предали земле, я просто стояла и тупо смотрела на ее могилу, на сверкающий глянцем гроб. Я не могла держать все в себе; все мое естество рвалось наружу.

– Дайте мне, если можно, минутку, – сказала я Роберту и Коннор и отвернулась.

Мне нужно было пройтись. Поднимаясь по холму, я уходила все дальше и дальше по извилистым дорожкам кладбища и в конечном счете нашла того, кого искала.

Гарри Кэмерона.

Я села на траву у его надгробного камня и выплакала все свои слезы. Я плакала до тех пор, пока не почувствовала себя опустошенной. Слов не требовалось. Я так долго, так много лет разговаривала с Гарри мысленно, что теперь можно было обойтись и без слов.

Он был тем, кто помогал мне, поддерживал меня на протяжении всей моей жизни, и теперь я нуждалась в нем больше, чем когда-либо, поэтому я пришла к нему тем единственным путем, который знала. Я позволила ему исцелить меня так, как это умел только он. А затем я встала, стряхнула пыль с юбки и обернулась.

Из-за деревьев меня фотографировали два папарацци, но я не разозлилась, не испытала тайной гордости – мне на все было наплевать. Когда не наплевать, когда беспокоишься о чем-то, это обходится недешево. А мне было нечем платить.

Я просто взяла и ушла.

Через пару недель, когда мы с Робертом уже вернулись домой в Алдис, Коннор прислала журнал с моей фотографией у могилы Гарри на обложке. К обложке был приклеен стикер, на котором она написала всего два слова: «Люблю тебя».

Я сорвала стикер и прочла заголовок: «Легендарная Эвелин Хьюго спустя годы рыдает на могиле Гарри Кэмерона».

Хотя пора моего расцвета давно миновала, людей по-прежнему интересовали мои чувства к Селии Сент-Джеймс. Но на этот раз все обстояло иначе, потому что я ничего не скрывала.

Казалось бы, открой глаза чуть шире и увидишь правду. Придя за помощью к лучшему другу, чтобы унять боль от потери моей любовницы, я была абсолютно искренней.

Но, конечно же, они все поняли не так. Впрочем, их никогда и не заботило, верно ли они все понимают. СМИ рассказывают только то, что им хочется рассказать. У них всегда есть в запасе какая-нибудь история для читателей. И всегда будет.

Именно в тот день я поняла, что люди узнают всю правду о моей жизни лишь тогда, когда я расскажу ее сама.

В книге.

Стикер с запиской Коннор я сохранила, а журнал выбросила в мусорное ведро.

62

После того как не стало Селии и Гарри, моя жизнь официально лишилась какой-либо скандальности: мой новый брак был вполне целомудренным и крепким.

Я, Эвелин Хьюго, превратилась в скучную пожилую даму.

Следующие одиннадцать лет мы с Робертом прожили, повторюсь, в дружеском браке. В середине 2000-х мы переехали на Манхэттен, чтобы быть ближе к Коннор. Сделали ремонт в этой квартире, пожертвовали некоторую сумму из средств Селии ЛГБТ-организациям и центру, занимавшемуся исследованиями болезней легких.

Каждое Рождество мы устраивали в Нью-Йорке благотворительный вечер для организаций юных беспризорников. После долгих лет, проведенных на тихом пляже, было приятно снова в какой-то мере ощутить себя членами общества.

Но больше всего меня заботила Коннор.

Шаг за шагом моя дочь поднималась вверх по карьерной лестнице в «Меррилл Линч». Но затем, вскоре после того, как мы с Робертом вернулись в Нью-Йорк, призналась ему, что ненавидит мир финансов и что ей придется уйти. Он расстроился из-за того, что ее не радует то, что радует его. Но он никогда не разочаровывался в ней.

Роберт был первым, кто поздравил мою дочь, когда она начала преподавать в Уортонской школе бизнеса. Коннор так никогда и не узнала, что этому поспособствовали несколько его звонков. Он не хотел, чтобы она знала. Он хотел лишь помочь ей – помочь всеми доступными ему средствами. И он помогал ей – с любовью, от всей души – до того самого дня, как умер в возрасте восьмидесяти одного года.

На его похоронах Коннор произнесла панегирик. Ее парень, Грег, был одним из тех, кто нес гроб. Затем они с Грегом немного погостили у меня.

– Мам, после семи мужей я не уверена, что ты сможешь жить одна, – сказала она, сидя у меня в столовой, за тем самым столом, за которым сама сидела когда-то на высоком детском стульчике с Гарри, Джоном и мной.

– Я жила весьма насыщенной жизнью еще до того, как ты родилась, – ответила я. – Мне не впервой жить одной – смогу и теперь. Вам с Грегом следует пожить для себя. Правда.

Но едва за ними закрылась дверь, как я поняла, сколь огромна и тиха эта квартира.

Тогда-то я и наняла Грейс.

От Гарри, Селии, а теперь еще и Роберта я унаследовала десятки миллионов, а баловать мне оставалось только лишь Коннор, так что, помимо нее, я взяла на себя заботу еще и о Грейс и ее семье. Я счастлива оттого, что могу приносить счастье им, давать им немного той роскоши, среди которой я сама жила на протяжении почти всей моей жизни.

Жить одной не так уж и плохо, когда ты к этому привыкаешь. А жить в большой квартире вроде этой… ну, я сохранила ее потому, что хотела передать Коннор, но мне и самой кое-что в ней нравится. Конечно, она нравилась мне гораздо больше, когда Коннор оставалась здесь на ночь, особенно после их разрыва с Грегом.

Интересную жизнь вполне можно устроить, давая благотворительные обеды и коллекционируя предметы искусства. Какова бы ни была правда, найти способ жить счастливо можно всегда.

До того дня, как умрет твоя дочь.

Два с половиной года тому назад, когда Коннор исполнилось тридцать девять, у нее диагностировали рак молочной железы – уже на поздней стадии. Врачи давали ей всего несколько месяцев. Я знала, каково это – сознавать, что единственный человек, которого ты любишь, покинет этот мир гораздо раньше тебя, но оказалась не готовой к той боли, которую испытывала, наблюдая за страданиями дочери.

Я держала ее, когда ее рвало после химиотерапии, закутывала в одеяла, когда ей было так холодно, что она плакала. Я целовала ее в лобик, словно она опять была моей маленькой девочкой, потому что всегда оставалась для меня маленькой девочкой.

Каждый божий день я говорила ей, что ее жизнь для меня – величайшее счастье на свете, что я пришла в этот мир не для того, чтобы сниматься в кино или носить изумрудно-зеленые платья и приветственно махать рукой толпам своих почитателей, но чтобы быть ее матерью.

Я сидела у ее больничной постели.

– Никогда в жизни я не испытывала такой гордости, как в тот день, когда родилась ты.