Я — посланник - Маркус Зузак

— Я тут, — шепчу, — к тебе пришел.

На Одри розовая ночная рубашка. Очень женственная. И по-девичьи нежная одновременно.

Она открывает дверь полностью и стоит на пороге — босая. И трет кулачком глаз, пытаясь изгнать оттуда настырную дремоту. Этот жест напоминает мне о маленькой Анжелине.

Очень медленно я беру ее за руку и вывожу на улицу. Пудовая тяжесть куда-то испарилась. Я вижу лишь Одри; мне нет дела до остального мира. Я ставлю магнитофон на закиданную всяким древесным мусором траву и нажимаю на кнопку.

Сначала звучат радиопомехи. А потом — музыка. Песня — медленная, спокойная, нежно ранящая. Я не буду говорить какая. Неважно. Представьте себе самую прочувствованную, самую проникновенную, самую красивую песню — и вы поймете, что мы слушали. Я выдыхаю, и мой взгляд зацепляется за взгляд Одри.

Шаг — к ней. Я беру ее руки в свои.

— Эд, что…

— Ш-ш-ш…

Я кладу ладони ей на бедра — и она обнимает меня в ответ.

Одри закидывает руки мне на шею и кладет голову на плечо. Она пахнет мужчиной. Сексом, которым с ним занималась. Я лишь надеюсь, что у меня другой запах. Не секса. Любви.

Музыка затихает. А вокал становится громче.

И снова звучит музыка сердец, но как же она прекрасна. Мы кружимся в танце, я чувствую дыхание Одри у себя на шее.

— Ах… — нежно постанывает она.

И мы танцуем на садовой дорожке. В объятиях друг друга. В какой-то момент я отступаю на шаг и кружу ее. А она снова обнимает меня и целует, как клюет, в шею.

«Я люблю тебя», — хочется сказать мне. Но в этом нет нужды.

В небе горит огненный рассвет, а я танцую с Одри медленный танец. Песня заканчивается, но мы все равно не можем разойтись и стоим, держась за руки. Что ж, именно для этого я и включил песню. Она длилась, наверное, минуты три.

Объяснение в любви длиною в три долгих минуты.

И три минуты ей — на то, чтобы понять: она любит меня.

И Одри говорит мне это, правда, другими словами. Она подмигивает и шепчет:

— Однако, Эд Кеннеди, ты… хм…

Я улыбаюсь.

Она тычет пальцем:

— Ладно. Но только тебя одного. Хорошо?

— Хорошо, — соглашаюсь я.

И вбираю взглядом ее босые ступни, щиколотки, голени — и так дальше вверх, до самого лица. Фотографирую ее в голове. Усталые глаза и встрепанные волосы цвета соломы. Улыбка-царапка на пухлых губах. Маленькие уши и гладкий нос. И любовь, которую ей так и не удалось с себя скинуть.

Она разрешила себе любить меня — целых три минуты.

«Могут ли три минуты длиться вечно? — спрашиваю я, хотя знаю ответ. — Наверное, нет. Но возможно, они продлятся хотя бы некоторое время».

Я поднимаю магнитофон с земли, и мы стоим друг напротив друга. Одри не приглашает меня в дом, а я не прошу ее об этом.

То, что должно быть сделано, — сделано. Поэтому я говорю:

— Ну ладно, пока. Увидимся, когда соберемся играть в карты. А может, и раньше.

— Мы увидимся очень скоро, — уверяет она.

С магнитофоном под мышкой я отправляюсь в обратный путь к своему дому.

Итак.

Двенадцать посланий доставлены.

Задания на четырех тузах — выполнены.

Похоже, это самый замечательный день в моей жизни.

«Я жив, — приходит мне в голову. — И я победил». Впервые за несколько месяцев меня затопляет чувство свободы. Более того, я ощущаю даже нечто похожее на самодовольство. Такое настроение не покидает меня вплоть до дома. Даже когда я вхожу, целую Швейцара в морду и варю на кухне кофе, оно еще держится.

Мы пьем кофе. И вдруг в меня врывается другое чувство. Оно запрыгивает мне в живот, перекручивает внутренности — и выливается наружу.

Не знаю почему, но самодовольство испаряется моментально. Швейцар испуганно смотрит на меня. С улицы слышно, как хлопает почтовый ящик и кто-то быстро бежит прочь.

Я медленно иду к двери. Спускаюсь с крыльца. Выхожу на лужайку.

Почтовый ящик немного перекосился на своей ножке. И выглядит несколько виновато.

У меня дрожат поджилки.

Но я все равно подхожу и открываю его.

«Боже, — думаю. — Пожалуйста. Только не это!»

Моя рука лезет внутрь, пальцы нащупывают конверт. Последний конверт. На нем мое имя. И даже сквозь бумагу видно, что там лежит.

Внутри — последняя карта.

Последний адрес.

Я закрываю глаза и опускаюсь на колени.

В голове легко и пусто.

Последняя карта.

Стараясь не пускать в голову ненужные мысли, я осторожно вскрываю конверт. Когда глаза видят написанный на карте адрес, все мысли отключаются, как при броске электричества, и в корчах умирают.

Вот что я вижу:

Шиппинг-стрит, 26

Это мой, мой адрес!

Что же это получается?

Выходит, последнее задание — для меня.

На улице пусто.

Джокер хохочет надо мной.

Кругом тишина. Только клоун с карты беззвучно смеется у меня в руках. Смеется и смеется, аж заливается.

Трава на лужайке вспотела росой, а я стою как столб, со взбесившейся картой в руке. Да, за мной все время следили. Но именно сейчас я чувствую себя особенно уязвимым. Словно они видят меня на просвет.

«Внутри. — Паника захлестывает меня. — Что же ждет меня внутри?»

— Ну-ка зайди в дом, — командую я себе.

И иду через вымокшую, как футболка атлета, траву. О, безусловно, я совершенно не хочу заходить в дом. Но что остается делать? Если там кто-то засел, как я могу ему помешать? Ноги оставляют на цементном крыльце мокрые отпечатки.

Я сразу прохожу в кухню. И громко кричу:

— Кто здесь?

Но.

Никого нет.

На.

Кухне.

На самом деле во всем доме никого нет. Ну, кроме Швейцара, Джокера и меня. Я хотел посмотреть под кроватью. Потом решил, что нет, это не в их стиле. Они бы уже гоняли чаи на кухне, ссали в мой унитаз или мылись в моем душе. Никого и ничего нет в моем доме. Стоит полнейшая тишина. Ее нарушает лишь Швейцар, — он громко зевает и облизывается.