Я — посланник - Маркус Зузак

Так проходит несколько часов. Мне пора на работу.

— Куда?

— Мартин-плейс, пожалуйста.

Пассажиры садятся и садятся в машину, а я весь закостенел. Впервые, пожалуй, за все время работы мне не хочется ни с кем говорить. Обычно я болтаю о том, кто выиграл, кто проиграл, о ремонте дорог и их состоянии короче, о всякой ерунде, которой таксисты заполняют тишину в салоне.

Так проходит день.

Потом второй.

А вот на третий кое-что происходит.

Уже на обратном пути я едва не попадаю в аварию на круговом движении. Универсал передо мной начинает трогаться. И вместо того, чтобы смотреть вперед, я смотрю вправо. Универсал резко останавливается, тормоза визжат у меня под ногами. Я чудом не бью его в зад: между моим бампером и номерным знаком универсала от силы несколько дюймов.

Джокер лежал на пассажирском сиденье.

Когда я резко затормозил, он сдвинулся с места.

И упал на пол.

Но продолжал надо мной смеяться.

Вы когда-нибудь пытались достать пальцами рук до пальцев вытянутых ног? А перетрудить при этом спину вам не случалось? Вот так же — перетянутым — я себя ощущаю в медленно волокущиеся дни и недели ожидания. Я жду, когда Джокер выйдет из тени.

Что должно произойти в моей хибаре? В доме 26 по Шиппинг-стрит?

Кто ко мне заявится?

Седьмого февраля кто-то стучится в дверь. И я на подгибающихся ногах бегу открывать. Наверняка это они.

Ничего подобного. Это Одри.

Она заходит и говорит:

— Что-то в последнее время тебя совсем не видно, Эд. Марв сказал, что звонил, но тебя не было дома.

— Я работал.

— И?

— И ждал.

Она садится на диван и спрашивает:

— Ждал чего?

Не спеша я подымаюсь и иду к комоду в спальне. Извлекаю оттуда все четыре карты. Возвращаюсь к Одри и принимаюсь их перебирать.

— Буби, — говорю. — Готово.

И отбрасываю карту на пол, глядя, как она кружится в воздухе.

— Крести — тоже готово.

Карта улетает на ковер.

— Пики, черви — все сделано.

— А теперь-то что?

У меня лицо белее мела, да и в целом я неважно выгляжу. Одри все это видит.

И я извлекаю из кармана Джокера.

— Вот, — сообщаю.

И принимаюсь умолять ее. Со слезами на глазах.

— Пожалуйста, Одри, пожалуйста, скажи, что это была ты. Что это ты посылала мне карты! — прошу я ее. — Скажи, что ты просто хотела, чтобы я помог людям и…

— И? И что, Эд?

Я прикрываю глаза:

— И изменился к лучшему. Стал… достойнее. Чего-нибудь.

Слова, одно за другим, падают на пол, к картам. И тут губы Одри растягиваются в улыбке. Она улыбается, а я жду ее чистосердечного признания.

— Ну же! — не выдерживаю я. — Скажи, что…

Она пасует.

И говорит правду.

Одри роняет слова, будто в сомнамбулическом сне.

— Нет, Эд, — медленно произносит она. — Это была не я. — Тут она качает головой и смотрит мне в глаза: — Прости, Эд. Прости. Мне бы хотелось, чтобы ты был прав, но…

Фраза повисает в воздухе неоконченной.

И это наконец случается.

Стук сотрясает дверь, и я понимаю — точно по мою душу. Потому что уже поздно и стук уверенный. Надев ботинки, чтоб уж быть наверняка готовым, иду открывать.

«Дыши глубже, Эд Кеннеди».

Я и дышу.

— Сиди здесь, — приказываю Швейцару, который приплелся в прихожую.

Но нет, он идет за мной к двери.

Открываю. На пороге мужчина в костюме.

— Вы Эд Кеннеди?

Мой гость абсолютно лыс, но очень усат.

— Да, — говорю, — это я.

Он подходит поближе.

— А у меня кое-что для вас есть. Можно войти? — спрашивает он.

Манеры у него дружелюбные, и я решаю: раз уж ему так хочется, пусть заходит. Отступаю в сторону, пропуская мужчину. Он высокий, средних лет, голос вежливый и очень уверенный.

— Кофе?

Но он любезно отклоняет мое предложение:

— Нет, спасибо.

И тут я замечаю дипломат у него в руке.

Он садится, открывает его, и там обнаруживаются завернутый в бумагу обед, яблоко и конверт.

— Сэндвич? — предлагает он.

— Нет, спасибо.

— Ну и правильно. У жены получаются ужасные сэндвичи. Даже я съесть не смог.

Он быстро переходит к делу и протягивает конверт.

— С-спасибо.

Голос у меня дрожит.

— Вы его откроете?

— А кто вас послал?

Я сверлю его взглядом, и мужчину это явно обескураживает.

— Вы конверт-то откройте.

— Кто вас послал?

Впрочем, я все равно не могу больше терпеть. Пальцы самопроизвольно вскрывают конверт, и глазам моим предстает бумага, исписанная знакомым почерком:

Дорогой Эд.

Конец уже близок.

Думаю, тебе пора сходить на кладбище.

— На кладбище? — бормочу я.

И понимаю: завтра годовщина смерти отца.

Моего отца.

— Это, — спрашиваю я мужчину, — мой отец вас послал?

— Извините, не понимаю, о чем речь.

— Что значит — не понимаете?

Мне стоит большого труда не вцепиться ему в плечо.

— Меня… — выговаривает он.

— Что — вас?

— Меня сюда просто прислали.

— Кто?

Но мужчина лишь поникает головой. И говорит — очень жестко:

— Я не знаю. Я не знаю, кто он.

— Это мой отец все устроил? — упорно продолжаю я выспрашивать. — Это он все организовал перед смертью? Это он…

И тут у меня в ушах звучат мамины слова: «Ты похож на него».