От Иерусалима до Рима. По следам святого Павла - Генри Воллам Мортон

Перед глазами встает картина: апостол, утомленный многолетними трудами, сидит в кругу последователей и беседует с ними с той задушевной простотой, с какой учитель говорит с детьми, с любимыми учениками. Мягкость, долготерпение и даже нежность, с которыми Павел (в общем-то, человек взрывного темперамента) обращался к своим последователям — уникальный пример во всей античной литературе.

В то время в Фессалониках только и было разговоров, что о конце света. За долгую историю человечества эта тема неоднократно возникала и, я уверен, еще будет возникать в умах. «Похоже, данный вопрос больше всего трогает неуравновешенные умы, — писал преподобный Р. Г. Молден в своей книге «Современные проблемы Нового Завета», — и неизменно с пагубным эффектом». Понятно, что паства святого Павла также была взволнована и обеспокоена неясными перспективами. В последние годы правления Клавдия страх перед грядущим концом света охватил не только иудейские круги, но распространился также среди язычников. Христиане ожидали второго пришествия Христа, евреи — появления Мессии, а языческий мир с ужасом взирал на безумства и беззакония, которые творили слабоумные глупцы на императорском престоле. Язычники вполголоса обсуждали правление таких зловещих женщин, как Мессалина и Агриппина, и верили, что недалек тот час, когда боги покарают человечество за его нечестивые деяния. На небе то и дело появлялись зловещие знамения. Многим людям приходили вещие сны и другие предзнаменования. «Это один из тех моментов, — писал Хаусрат, — когда все человечество с замиранием сердца ожидало: что готовит грядущий день? В павловском послании к Фессалоникийцам, как в зеркале, отразились проблемы, которые в тот период беспокоили все человечество».

Во Втором послании Павел возвращается к данной теме. Возможно, к тому времени он получил новые известия от фессалоникийцев, в которых те просили наставлений апостола. Они сообщали, что в ожидании второго пришествия многие христиане прекратили трудиться и предпочитают жить за счет благотворительности. Посему в своем послании Павел призывал их сохранять ясность ума и не верить подложным письмам, написанным якобы от его имени (здесь перед нами еще одно живое доказательство непрекращающихся происков врагов апостола).

Перечитывая заключительные фразы второго послания, я почувствовал, что минувших столетий как ни бывало и я заглядываю в двери маленькой фессалоникийской мастерской первого века.

«Завещаем же вам, братия, — писал Павел, — именем Господа нашего Иисуса Христа, удалиться от всякого брата, поступающего бесчинно, а не по преданию, которое приняли от нас. Ибо вы сами знаете, как должны вы подражать нам; ибо мы не бесчинствовали у вас, ни у кого не ели хлеб даром, но занимались трудом и работою ночь и день, чтобы не обременить кого из вас. Не потому, чтобы мы не имели власти, но чтобы самих себя дать вам в образец для подражания нам. Ибо когда мы были у вас, то завещали вам сие: если кто не хочет трудиться, тот и не ешь. Но слышим, что некоторые у вас поступают бесчинно, ничего не делают, а суетятся. Таковых увещеваем и убеждаем Господом нашим Иисусом Христом, чтобы они, работая в безмолвии, ели свой хлеб. Вы же, братия, не унывайте, делая добро. Если же кто не послушает слова нашего в сем послании, того имейте на замечании и не сообщайтесь с ним, чтобы устыдить его! Но не считайте его за врага, а вразумляйте, как брата…»[33]

Затем Павел по своему обыкновению взял перо из рук секретаря и приписал:

«Приветствие моею рукою Павловою, что служит знаком во всяком послании; пишу я так: Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами. Аминь».

9

Берея, куда ночной порой направились Павел с Силой, располагалась примерно в сорока милях на юго-восток от Салоник. Город был назван по имени его основателя Фереса. Но, поскольку македонцы испытывают некоторые трудности с произношением звука «ф», то «Ферея» очень скоро превратилась в «Берею». Любопытно, что современные греки в некоторой степени вернулись к древнегреческому произношению, и ныне название города звучит как «Верия».

Рано утром я выехал в Верию на автомобиле в сопровождении молодого человека, проживавшего в Салониках и увлекавшегося историей Византии. В Верии он намеревался показать мне «тайные» церкви, которые я, по его словам, не имел шансов обнаружить самостоятельно.

Дорога бежала по широкой равнине, по которой бродили отары овец. За ними присматривали пастухи в грубых черных накидках с капюшонами. Чаще всего они неподвижно стояли, опираясь на посохи, и громко окликали собак, которые с лаем бросались под колеса нашего автомобиля. Там и сям были разбросаны плетеные загоны для овец. Равнина жила обычной жизнью: иногда вдалеке появлялось медленно бредущее стадо буйволов; с мелких болот то и дело взлетали, хлопая крыльями, утки; высоко в небе парил коршун. Примерно в шестнадцати милях от Салоник мы пересекли реку Вардар, которая берет начало в горах Югославии, а затем несет свои воды через болотистые пустоши к морю.

Далеко на западе громоздились горные вершины: это место, где сходились воедино горы Македонии, Югославии и Албании.

Верия оказалась маленьким и тихим сельскохозяйственным городком, примостившимся у подножия горы Вермион, которая поднимается на шестьсот футов над плоской заболоченной равниной. По склонам горы стекает множество ручьев, которые наполняют своим журчанием сады и улицы Верии. Эти же ручьи питают богатую растительность, из которой наибольшую пользу для жителей представляют гранаты, фиговые пальмы и виноград. Городок отстроен в традиционном македонском стиле, на мой взгляд, напоминающем английский стиль елизаветинских времен. И еще одна деталь, роднящая Верию с милым моему сердцу Йорком: верхние этажи зданий на пару ярдов выступают над нижними, и создается впечатление, будто старые кумушки-соседки склонились над улицей, чтобы обсудить последние городские сплетни.

Однако сходство лишь внешнее, внутри македонское жилище выглядит совсем иначе. Закругленные ворота в каменной стене, как правило, ведут в маленький мощеный дворик. А чтобы попасть на первый этаж здания, надо подняться по скрипучим ступенькам деревянной лестницы. Пока мы разглядывали один такой дворик, на балкон вышла седовласая старушка и с улыбкой пригласила нас зайти. Эта женщина живо мне напомнила старух с портретов Рембрандта. Свои седые волосы она прятала под маленькую легкую шапочку, наряд ее состоял из пышной черной юбки и короткого жакета, отороченного мехом. Так или примерно так одевались все пожилые жительницы Верии. Женщины помоложе с удовольствием носили косы.

Поднявшись по лестнице, мы попали в небольшую, но светлую гостиную. Старушка ненадолго покинула нас и вскоре вернулась с подносом, на котором стояли блюдечки с засахаренными дольками апельсина и маленькие стаканчики с узо, излюбленным аперитивом греков. Усевшись напротив, она привычно сложила руки на коленях и сразу же стала похожа на тысячи таких же старушек в Англии, Уэльсе, Шотландии и Ирландии.

— Ах, — вздохнула она, — всякий раз, как вижу иностранца, вспоминаю своего сыночка.

Из безмятежного выражения лица я заключил, что, скорее всего, с ее сыном все в порядке — он жив и здоров. А потому безбоязненно поинтересовался его местонахождением. Старушка сообщила, что сын живет очень, очень далеко, и вот уже три года, как они не виделись.