За пророка и царя. Ислам и империя в России и Центральной Азии - Роберт Круз

* * *

Российские власти правили Андижаном и другими городами Туркестана, беря на себя главную роль в разрешении споров наподобие аргынбаевского. Разумеется, они опирались на вооруженные силы, но им редко приходилось применять войска в первые тридцать лет царской власти над этой территорией. Провозглашая веротерпимость, законодатели опирались на правовую фикцию невмешательства в обычное право, в данном случае шариат, но фактически стали – наряду с мусульманскими религиозными авторитетами и мирянами – неотъемлемой частью процесса его выработки. Однако механизм вмешательства оставался неформальным и все еще в значительной мере зависел от инициативы туркестанцев. Чиновники низших уровней, глубоко вовлеченные в повседневную практику обычного права, чувствовали себя в роли важных арбитров во множестве ситуаций местной общинной жизни комфортно, даже когда поразительно напоминали в этой роли ханских функционеров. Царские власти оставались зависимыми от этих судов, как и от местных старейшин, полицейских, сборщиков налогов, переводчиков и других местных жителей, которые преобладали на низших уровнях организации империи[459].

С точки зрения значительной части туркестанского общества царские власти стали неизбежными партнерами в ежедневной практике религиозного права, распространяя патронат, манипулируя назначениями и оказывая влияние на приговоры судов. Вероятно, многие считали, что данные меры коррумпируют эти суды, как предположил Скайлер. Они усиливали зависимость работы исламских судов от царской полицейской власти, поскольку чиновники заставляли исполнять непопулярные решения, а другие приговоры объявляли недействительными во имя соблюдения «гуманных» принципов. Но было бы преждевременным делать вывод, как многие реформистски настроенные современники, о том, что царская политика полностью лишила туркестанцев доступа к правосудию, сделав их жертвами сначала ханского, а потом царского деспотизма. Туркестанцы регулярно обращали к своей выгоде идеи властей по поводу «обычного права» и универсального правосудия. Они использовали этот инструмент в конфликтах с соседями и родственниками – необязательно против режима.

С одной стороны, многие государственные функционеры руководствовались образом царской администрации как хранителя гуманности и универсального правосудия, когда решали, какие апелляции следует официально поддержать; такие чиновники обычно принимали сторону женщин и евреев, которые явно занимали невыгодные позиции в системе, критикуемой за патриархальность, теократию и коррупцию. Но когда дело рассматривали администраторы, искавшие в «местной традиции» инструмент поддержания царской власти, тяжущиеся могли апеллировать к традиции и тем самым придавать этим чиновникам роль, аналогичную той, что играли беки и ханы в доколониальный период.

За восстанием во главе с суфийским вождем в Андижане в Ферганской долине в 1898 г. последовали официальные призывы к полному переосмыслению российской политики в отношении ислама в Туркестане и других местах. Это событие продемонстрировало явную угрозу со стороны суфийских наставников. Ташкентские власти узнали, что многие ишаны имеют сотни верных последователей в городе и даже соседних селах. Дукчи-ишан, харизматический лидер, стоявший за восстанием 1898 г., имел около двух тысяч преданных последователей, в том числе одного царского офицера-мусульманина на юге Андижанского уезда. Генерал-губернатор Сергей Михайлович Духовской предупреждал: «Шамиль на практике доказал нам, что мусульмане-суфисты для нас во многих отношениях опаснее мусульман-ортодоксов, и возникновение среди мусульман какого либо объединяющего их учреждения или центра, снабженного духовной и гражданской властью, всегда может грозить нам самыми нежелательными осложнениями». Он предложил ввести новый строгий режим бюрократического контроля, предостерегая правительство о возможности появления будущих Шамилей и Дукчи-ишанов. Как мы увидим в главе 6, Духовской проиграл более влиятельным петербургским министрам и не смог переориентировать исламскую политику империи. А тем временем благодаря имперскому развитию Туркестана контроль над мусульманами в регионе еще больше ослаб. Железная дорога резко увеличила численность туркестанских паломников, выезжавших за границу в хадж. Она же привлекла в Центральную Азию больше поселенцев-немусульман, которые конкурировали с мусульманами за сокращавшиеся ресурсы[460].

Хотя бюрократия и особенно полиция в каждом местном возмущении пытались найти турецких агентов, опытные местные администраторы по-прежнему искали мусульманских посредников и маскировали имперскую политику исламской терминологией. Некоторые мусульмане, со своей стороны, обличали Дукчи-ишана в сатирических стихах, зачастую с целью снискать расположение русских. А накануне 1898 г. один такой администратор призывал вновь обратить внимание на старые принципы. А. И. Термен предлагал демонстрировать, что администрация уважает честность и «карает, что с точки зрения этики ислама караемо». На встречах с местными жителями он обращал внимание на сходные черты христианства и ислама, чтобы способствовать примирению. Далее, он рекомендовал, чтобы режим основывал свои требования на Коране и шариате, дабы завоевать симпатии народа и убедить его, что хотя им правят иноземцы, «тем не менее управители его знают его закон и дорожат тем, чтобы жители были хорошими людьми по своему закону»[461].

Несмотря на возросшее внимание к «панисламизму» и «пантюркизму» как угрозам для царского правления в Центральной Азии, мусульмане все еще обращались к государственным властям за поддержкой в спорах с религиозными оппонентами. Так, в 1906 г. ташкентские улемы обратились в администрацию с просьбой закрыть реформистскую газету после публикации в ней критики одной коранической школы. Контроль властей над межмусульманскими спорами, в том числе между джадидами и их противниками, доходил до цензуры антиклерикальных статей в реформистской печати. Но, как отметила Ингеборг Бальдауф, официальное покровительство исламской иерархии в Туркестане не распространялось на суфийских мистиков. Царские власти увидели в джадидах союзников, стремившихся разоблачить как проповедников «недозволенных новшеств» суфийские братства, источник страхов для властей от Чечни до Ферганской долины[462].