MOBY. Саундтрек моей жизни - Моби

В фойе было темно и пусто. Я вышел к автобусу, но почему-то ни в одном кармане не нашел ключей от него. Я положил чемодан на тротуар и сел на землю. На улице было холодно, но на мне были свитер и куртка, и я мог просто лечь поспать прямо там. Мои штаны и свитер мокрые от рвоты, но со мной все будет нормально.

Когда я прилег, меня снова вырвало. На тротуар, на багаж, а потом на куртку. В конце концов, похоже, у меня в желудке ничего не осталось. Во рту было горько, горло горело огнем, а глаза слезились. Я вырубился прямо на тротуаре.

– Мо! – услышал я голос Эли. – Мо! Вставай!

Я открыл глаза. Надо мной стоял Эли.

– Ты в порядке? – спросил он.

Я огляделся. Стояло мрачное немецкое утро, я промок и замерз.

Почему я промок? А, рвота. Моя рвота.

– Ты в порядке? – снова спросил Эли.

Я присел, и меня затошнило.

– Нормально, – сумел сказать я. – Можно мне сесть в автобус?

– Ладно, – недовольно ответил он. – Я поставлю твой чемодан в багажное отделение.

Мне нужна была вода. Или грейпфрутовый сок. Или любая другая жидкость. Мой мозг напоминал сдувшийся и страдавший от невыносимой боли мячик, а вкус во рту – мусорный бак. Пожалуйста, пожалуйста, пусть в автобусе будет вода.

Там была вода. Я выпил целую бутылку, потом еще одну и пошел по темному автобусному коридору к своей кровати. Сняв пропитанную рвотой одежду, я лег в постель. Она была прохладной и темной, напоминающей уютный гроб. Мне нужно всего лишь пролежать тут подольше, а может быть, и остаться навсегда. Я услышал, как автобус завелся, глухой рокот дизельного мотора, казалось, доносился прямо из-под моего матраса. Пожалуйста, дайте мне остаться здесь, пожалуйста.

В сегодняшнем расписании значились два часа до Дортмундского аэропорта, а потом восемь с половиной часов полета эконом-классом до Нью-Йорка. А я хотел остаться в автобусе навсегда. Мы пришли в движение, автобус подпрыгивал по неровной мостовой. Я закрыл глаза и стал мечтать, как мы поедем прямо через океан в Нью-Йорк, и я всю дорогу буду лежать в своей прохладной, похожей на гроб кровати.

Это казалось такой великолепной идеей. Сначала я завершу турне Everything Is Wrong и вернусь в Нью-Йорк дописывать следующий альбом, где будет много гитарного рока. Потом я возьму перерыв и поеду на Барбадос с друзьями, прежде чем начать рекламную кампанию и гастроли, которыми нормальные музыканты занимаются каждый раз после выпуска пластинок. «Разве Боно или Трент Резнор не поступили бы так же? – спрашивал я себя. – Записали пластинку, съездили в отпуск на Барбадос, сделали рекламу альбома, поехали на гастроли, и все их хвалят и любят».

Правда, с этим возникли проблемы. Песни были написаны, но по какой-то причине все, что я успел записать, звучало ужасно и ни для чего не годилось. Я купил билет на самолет и забронировал номер в гостинице, поэтому я все равно уже собирался на Барбадос, но моя пластинка, которую я уже назвал Animal Rights, была довольно далека от завершения. А еще я каждый вечер пил и постоянно страдал от приступов паники.

Впервые панические атаки начались у меня в 1984 году, когда я учился на философском факультете в Коннектикутском университете. Они были ужасными, из-за них я бросил учебу и поехал домой. В девятнадцать лет я оказался безработным недоучкой, который спал на диване в маминой гостиной и постоянно боролся с паникой. Я пил, но паника не отпускала. Я принимал валиум, а она все равно никуда не девалась. Я ездил на мопеде по Дариену и слушал кассеты Echo & The Bunnymen, а она по-прежнему была со мной. Со временем я сумел справиться с паническими атаками – когда начал вести стабильную, пусть и унылую жизнь. И, не считая мелких вспышек, я прожил почти десять лет без приступов паники.

Но в последние несколько месяцев они вернулись. Я сидел в кинотеатре и смотрел с друзьями «Хэппи Гилмора», и тут меня охватила паника. Я надеялся, что это окажется просто небольшим приступом, но, когда я работал над Animal Rights и понял, что никому из тех, с кем я работаю, альбом не нравится, и я не знаю, как его заканчивать, паника стала преследовать меня почти постоянно. Теперь я надеялся, что несколько дней в тропическом раю помогут мне забыть о моем нелюбимом, незаконченном альбоме и развеять это состояние.

В барбадосском аэропорту я сел в такси, чтобы доехать до гостиницы. Я открыл окно; воздух был теплым и пах насекомыми.

– Вы серфер? – спросил меня водитель.

– Нет, – ответил я, сделав очень глубокий вдох.

– Извините, сэр, но почему вы тогда живете в этом отеле?

– Вы о чем?

– Это серферский пляж. Там живут только серферы. Кроме серфинга, здесь больше нечем заниматься.

Отель бронировал мой друг Эшли, а он и все его окружение были серферами. Я знал Эшли с середины восьмидесятых – тогда мы вместе изучали Библию. Он вырос в загорелого блондина на Виргиния-Бич, по соседству с Джерри Фолвеллом, и стал возрожденным христианином и серфером. После колледжа он переехал в Нью-Йорк и отрекся от христианства, но по-прежнему ездил на серфинг со своими возрожденными друзьями. Они все катались на досках, и друзья Эшли пытались заставить его отказаться от новообретенного атеизма.

В фойе гостиницы я встретил Эшли, одетого в серферские шорты и пляжные тапочки; он пил пиво «Корона».

– Моби! – прогрохотал он. – Добро пожаловать на Барбадос!

– Эшли, водитель сказал, что это серферский пляж? – спросил я.

– Ага! Он очень крутой!

– А что тут делать, если ты не занимаешься серфингом?

– Ну, не знаю… тусоваться? – спросил он, удивленный, как вообще можно не быть серфером. – Тут очень круто.

Я с беспокойством огляделся.

– Не бойся, Моби. Это Барбадос. Тут так красиво, расслабься!

Я прошел через фойе и взял свой ключ. Когда я открыл дверь в номер, там уже кто-то был; он сидел в кресле у открытого окна и пил «Ред Страйп».

– М-м-м, чем могу помочь? – спросил я.

– Эй, я Кит! – сказал он с южноафриканским акцентом. Он был одет в купальный костюм «Спидо» и рубашку «Биллабонг».

– Чем могу помочь? – снова спросил я.

– У меня все в порядке. Ты друг Эшли?

– Ага. А что ты тут делаешь?

– На Барбадосе? Занимаюсь серфингом, приятель.