Несбывшаяся весна - Елена Арсеньева

Она так разволновалась, что даже стукнула Николая кулаком погруди. Она просто забыла, что трогать его нельзя, что ее прикосновения мигомлишают его разума. В ту же минуту она была схвачена в такие крепкие объятия,что шевельнуться не могла, стиснутая, прижатая к его колючей шинели.

Портфель вылетел из ее рук и упал.

– Я не могу быть счастлив без тебя, – бормотал Николай. – Тыхочешь, чтобы я был счастлив, но мне для этого нужна ты, только ты!

У Ольги перехватило дыхание от ярости. И ярость придала ейсилы.

Она извернулась, высвободила руки, уперлась ими в грудьНиколая и оттолкнула его, да так, что он с трудом удержался на ногах.

– Я нужна тебе? Но ты не нужен мне! – прошипела, отскакивая.– Я не желаю тебе смерти, я желаю тебе счастья, но – без меня! Все, что быломежду нами, прошло, давно прошло! Все кончилось тогда, в 38-м, когда я пошла ввоенкомат, а ты уехал в Одессу. Пойми, я не собираюсь тебе мстить за то, что тыуехал, не сказав, куда. Я злилась, да, правда, но теперь… теперь мне просто всеравно, есть ты или нет, жив ты или мертв. Я понимаю, это звучит страшно,жестоко, страшно жестоко. Извини. Или не извиняй, как хочешь. Я должна былатебе это сказать. Теперь-то ты понимаешь, что не нужно тратить на меня своюжизнь?

Глаза Николая погасли, словно и правда уже помертвели. «Ненадо было такого говорить, – подумала Ольга, – но слово, как известно, неворобей… И нужно же было наконец покончить с этим».

– Да, – холодно сказал Николай, – я понимаю. Все понимаю. Яне дурак. Когда женщина отвергает одного мужчину, значит, у нее есть кто-тодругой.

– Какой другой, ты что? – воскликнула Ольга.

– Не старайся изображать возмущение, у тебя плохополучается, – криво усмехнулся Николай, поглубже надвигая на лоб фуражку,словно хотел под тенью козырька скрыть свое искаженное лицо. – Я знаю, кто он.Знаю! Тот раненый… как его, Петр, что ли… забыл фамилию… мне говорила твоятетя. Один из тех, кого ты привезла летом. Один из тех, с вашего парохода, ктоостался в живых. Он настоящий герой, да? Он что делал? Бросался сбутылкой-зажигалкой на танк? Или закрывал грудью пулеметный дзот? Или шел нафашистов с поднятыми руками, зажав в зубах чеку от гранаты? Нет, он ничеготакого точно не делал, ведь он еще жив… Почему же ты любишь его – живого, аменя можешь любить только мертвого?!

– Коля, да при чем тут Петр? Я ведь только что говорилатебе!.. – закричала Ольга, чуть не зарыдав от бессилия объяснить, но было ужепоздно: Николай резко повернулся и выскочил из подворотни. Эхо его торопливыхшагов – и тишина.

– Боже мой… – пробормотала Ольга, снимая рукавички идоставая из кармана пальто платок. Хотелось плакать, но не плакать же вподворотне! Она прижала платок к глазам так, что стало больно. Это был старыйпроверенный способ: слезы ушли, как пришли, скрылись в той глубине, откудасовсем уж было нахлынули. – Боже мой… Это же надо… Это же надо такогонаговорить… Это же надо так ничего, ничего не понимать! Петр, главное… Кошмар,честное слово.

Ну ладно. Во всем этом кошмаре есть одно хорошее: Николайубежал, а значит, она может теперь пойти домой. И Ольга, сунув платок в карман,уже повернулась, чтобы пройти дальше в подворотню, как вдруг сзади что-тошевельнулось, а потом ледяной голос проговорил:

– Постойте. Вы забыли свой портфель.

* * *

Ольга отпрянула, подковки ее замечательных ботиночекскользнули, она чуть не упала. Конечно, упала бы, если бы из темнотыстремительно не выдвинулась рука и не подхватила ее. Рука не просто вцепиласьей в локоть, но подтащила Ольгу поближе, так что худое, недоброе, со впалымищеками и прищуренными черными глазами лицо придвинулось к ней, и твердые губышевельнулись, повторяя:

– Вы забыли свой портфель.

Когда он сказал фразу в первый раз, голос его былбезжизненно-холодным. А сейчас в нем звучало откровенное презрение.

Он держал Ольгу правой рукой, а портфель был в левой.

– Ой, – с растерянной улыбкой, словно деревенщина изкакого-нибудь дурацкого фильма, вроде «Веселых ребят», сказала Ольга, – ой, этовы… товарищ Поляков…

И подумала, что не знает, как его зовут. Фамилию знает, аимя нет.

А зачем, интересно, ей знать имя этого страшного и чужогочеловека?!

Порыв ветра, который только что теребил ветви сирени, ияблонь, и вишен, и берез, и рябин и никак не мог успокоиться после своей волнующейигры, пролетал по бывшей Варварской улице и шаловливо заглянул в подворотню.

– Возьмите портфель, – сказал Поляков, однако Ольга нешевельнула рукой, чтобы его взять, а Поляков не шевельнул рукой, чтобы егоподать. – Берите, ну!

Ольга спохватилась, начала шарить где-то внизу, наткнуласьна грубый край рукава его шинели, потом на его худое запястье. Запястье былоохвачено ремнем часов, а Ольга почему-то решила, будто нащупала ручку портфеля,и вцепилась в запястье, и потянула.

– Оставьте мои часы в покое, – сердито сказал Поляков.

Ольга отдернула руку, словно обожглась, даже вскрикнула.

Портфель так и остался у Полякова, но теперь ей было страшноего забирать. И вообще она немедленно забыла про свой несчастный старый портфель,в котором лежал ее халат, который она несла тете Любе для стирки. (Ольга теперьтаскала халаты домой после каждого дежурства, потому что в госпитальнойпрачечной стирали отвратительно, а тетя Люба умудрялась даже подкрахмаливатьих. Однажды Валька Евсеева сказала словно бы в никуда: «Какие неряхи нашисанитарки!» С тех пор Ольга и носила халаты стирать тете Любе.) И еще впортфеле лежали, завернутые в чистое домашнее полотенце, полбуханки хлеба ибанка тушенки – из госпитального пайка.

Портфель был у Полякова.

Поляков смотрел исподлобья. Вид у него был злой-презлой.

Когда-то Ольга боялась его пуще всего на свете. Потом онарешила, что снаряды, рвущиеся на палубе, куда страшнее.

Но сейчас снаряды были далеко, а Поляков стоял рядом. Исердце ее прыгало от страха так, что казалось – пальтишко на груди ходуномходит от его биения.

Ольга хотела скосить глаза и посмотреть, видно ли, какбьется ее сердце, но постыдилась. И, боже мой, до чего же хороша она будет – соскошенными-то глазами!

«Вот дура!» – подумает Поляков.

И правильно подумает!