Сталь от крови пьяна - Виктория Александрова

— Тот мерзавец пытался изнасиловать мою дочь, — брезгливо поморщилась женщина. — Что мне ещё оставалось делать, кроме как схватить нож?

Потом она рассказала, пряча дрожь в руках, что тот фарелльский подонок и до неё самой тоже домогался, но быстро перевёл своё внимание на девочку — тринадцатилетнюю дочь госпожи Тоулл. Видимо, понял, что от взрослой женщины может получить отпор, а вот от подростка — вряд ли.

— Мы вместе с дочкой и служанками втайне от солдат вытащили труп и сбросили его в выгребную яму. — Глаза госпожи Тоулл странно блеснули. — Чудом нас никто не заметил… Иначе нам не жить. — И она, опустив взгляд, поёжилась.

Госпожа Тоулл выглядела поистине несчастной и опустошённой, но при этом, став хозяйкой (её старший сын был ещё слишком мал, чтобы полноправно вступить в отцовское наследство), она деятельно распоряжалась жизнью своего дома, стараясь, чтобы освободившие его люди ни в чём не нуждались. Было понятно, что женщина всеми силами хотела отблагодарить драффарийскую армию, хоть как-то, хоть чем-то… Но Хельмуту, например, хватило просто крыши над головой, относительного тепла и мягкой постели.

Простые же солдаты остались в лагере — только лагерь переехал чуть ближе к стенам. Он располагался к юго-западу от замка, а лагерь фарелльцев — к северу: Хельмут хорошо видел его из окна своей комнаты, и это были совершенно знакомые палатки и шатры, столбы дымков от костров и древки со знамёнами… Если не обращать внимания на гербы на этих знамёнах, не присматриваться к лицам и не вслушиваться в говор, можно было подумать, что это — всё те же драффарийцы, зашедшие на фарелльские территории. Тоже люди, тоже солдаты, воины…

Хельмут всё чаще задумывался об этом, но в то же время гнал подобные мысли прочь — ему пока ещё не хотелось понимать, что по другую сторону сражаются такие же живые люди, как и он.

Тем временем приближалось наступление нового, 1386 года. Хоть в Драффарии никогда не встречали новый год бурно и торжественно, а уж в условиях войны и подавно, но всё же все ждали какого-то обновления, какого-то чуда… Однако жестокий мир, в котором не было места чудесам, немного отрезвлял. Война ещё не окончена, фарелльские правители и полководцы пока не желали начинать мирные переговоры — а король Альвар только на них и настаивал, убеждая в письмах лордов Джеймса и Генриха сделать всё возможное, чтобы они состоялись.

Сам он пока приезжать не рисковал.

Хельмут не мог об этом думать без презрительной усмешки: всё время, что шла война, король вёл переписку со своими вассалами, но сам не приехал ни разу. Иногда он давал указания (которые, впрочем, не всегда точно исполнялись — Хельмут был осведомлён об этом, так как Генрих доверял ему некоторые королевские секреты), иногда же полностью полагался на волю и опыт своих лордов, но неужели его величество ни разу не посетила мысль, что его приезд может поддержать боевой дух солдат, да и рыцарей тоже явно вдохновит… Но Альвар не торопился, а Хельмут держал язык за зубами и даже с Генрихом не делился своими мыслями о короле.

И вот наконец настал Новый год.

За целую седмицу до конца гродиса*, первого месяца зимы и последнего месяца года, в лагере стали звучать песни — смутно знакомые, услышанные когда-то давно, много лет назад…

— Вообще это бабье дело — песнями старый год провожать да новый встречать, — переговаривались солдаты, — но теперь-то — что поделать?

Тогда же Хельмут с удивлением обнаружил, что Гвен (как и все остальные нолдийцы) тоже знала эти песни и с радостью подпевала своим бьёльнским напарницам — так суровый, жёсткий мужской хор то и дело наполнялся звонкими женскими голосами.

У шингстенцев были свои песни, отличающиеся и по мелодиям, и по словам. Шингстенцы, сохранившие языческую веру, встречали новый год раньше — не в последний день гродиса, а на зимнее солнцестояние. Точнее, когда-то у них был свой календарь, отличающийся от календаря Нолда и Бьёльна, но после объединения трёх земель в единую страну двести лет назад шингстенцы приняли календарь соседей. Однако шингстенские язычники по старой памяти встречали новый год именно в двадцать первый день гродиса, который по старому календарю был последним днём в году.

К их песням Хельмут особо не прислушивался, будучи не в силах отогнать от себя боль, вызванную мыслями о Кассии. Забыть её никак не получалось, более того — она иногда являлась Хельмуту во снах. Они не были страшными, в них не происходило ничего пугающего, но он всё равно каждый раз просыпался от нехватки воздуха и жуткой дрожи — словно покойная шингстенка звала его к себе на тот свет.

А ведь она сейчас тоже могла бы петь «отходную» Либе, богине любви и лета, и призывать в мир Мариллу, богиню зимы… А брат её в песнопениях участия не принимал: в своих богов он не верил, а Единого Бога, которого тоже славили в Новый год, пока не принял. И вообще ему наверняка было попросту не до песен.

В это время никому не приходило в голову воевать, никто не поднимал копья, не затачивал клинки, не облачался в доспехи. Фарелльцы тоже присмирели, из их лагеря тоже слышались песни — больше напоминающие нолдийские, нежели бьёльнские и шингстенские, и оттого становилось как-то странно на душе.

«Они похожи на нас больше, чем нам хочется думать», — то и дело била по разуму навязчивая мысль.

А потом Хельмут увидел невероятное.

Лагерь фарелльцев от крепости отделяло не более двухсот метров — севернее начинался небольшой и негустой еловый лесок, принадлежащий Фареллу, и именно там расположились вражеские солдаты. Их палатки и шатры хорошо было видно даже сквозь густые верхушки елей, ибо ели стояли далеко друг от друга и едва касались друг друга зелёными лапами. И то, что из леса на опушку вдруг вышел человек, фарелльский солдат, с приподнятыми в знак мира руками, не заметить было сложно.

Точнее, это сначала думалось, что он один. Следом за ним тоже показались люди — они медленно выходили из леса, и у них не было оружия в руках, на них самих не было доспехов, лишь обычная зимняя одежда: стёганки, плащи, худы, едва присыпанные мелкими снежинками.

Драффарийцы сначала насторожились. Кто-то обнажил меч, кто-то схватил копьё, и послышался звук натягиваемой тетивы… Но бросаться в бой или пускать стрелы никто не спешил. Все внимательно наблюдали за безоружными фарелльцами — те шли несмело, то и дело останавливаясь и даже слегка пятясь… Но драффарийцы постепенно опускали оружие, пряча клинки в ножны, а стрелы — в колчаны.

И в конце концов они тоже двинулись навстречу фарелльцам.

Начались рукопожатия и даже объятия, неловкие приветствия — далеко не все солдаты хорошо осознавали, что их языки очень похожи, но вскоре тут и там стали слышаться отчётливые фразы. Впрочем, разница в языках не особо мешала — кажется, в тот момент люди понимали друг друга без слов.

Хельмут смотрел на это стеклянными глазами и не знал, как следует реагировать.

Услышав сзади шаги, он с облегчением выдохнул — будто подошедший сможет ему растолковать, что происходит. Повернулся и обнаружил Генриха, который, выйдя из-за поворота в конце длинного сумрачного коридора, приближался к окну, наверное, тоже почуяв неладное.