Компас - Матиас Энар

Во Франции Фредерик Лиоте, со всей своей безумной упертостью, предложил Хомейни, находившемуся тогда в Нофль-ле-Шато, свои услуги переводчика: на протяжении нескольких недель он исполнял обязанности одного из многочисленных секретарей имама; вместо него он отвечал на письма его французских поклонников. Окружение имама не доверяло ему, его считали шпионом, отчего он ужасно страдал, — мне он звонил часто и дружеским тоном комментировал последние новости революции, говорил, что мне повезло оказаться на месте событий в такое „историческое“ время. Он совершенно не подозревал о моих махинациях, способствовавших его изгнанию из страны, а также о моей страсти к Азре. Она ему ничего не рассказала. На самом деле это он подтолкнул ее вернуться ко мне. Двенадцатого декабря отца Азры арестовали в его собственном доме и отправили в какое-то засекреченное место, скорее всего в тюрьму Эвин. Хотя в те дни мало кого арестовывали: шах пытался договориться с оппозицией, чтобы покончить с военным правительством и, все еще желая запустить реформу, сразу провести свободные выборы. Арест отца Азры, простого преподавателя лицея и последнего активиста партии Туде[573], стал настоящей загадкой. Революция казалась неизбежной, тем не менее карательная машина под покровом мрака продолжала свою бессмысленную работу — никто не понимал, почему схватили именно этого человека, в то время как и накануне, и день назад миллионы других людей совершенно открыто кричали на улицах „Смерть шаху“. Четырнадцатого декабря состоялась демонстрация в поддержку режима, несколько тысяч головорезов и солдат в штатском прошли по улицам, высоко поднимая портреты Пехлеви. Мы явно не могли предвидеть события, не догадывались, что уже через месяц шаху придется покинуть страну. Семья Азры пребывала в тревоге, постоянно нараставшей, ибо сумятица и революционная энергия достигли своей высшей степени. По телефону Лиоте убедил Азру в необходимости связаться со мной. Она позвала меня незадолго до Рождества; я совершенно не хотел возвращаться во Францию на праздники; верьте этому или нет, но я не хотел уезжать от нее. Наконец я отправился к ней. За полтора месяца моя страсть лишь возросла. Я ненавидел себя и так сильно вожделел Азру, что хоть головой об стенку бейся».

Сара подошла к садовому столику; она не садилась, стояла, положив руки на спинку стула, словно наблюдатель, арбитр. Слушала с отстраненным, едва ли не презрительным видом. Повернув голову в ее сторону, я слегка кивнул ей, что означало «так мы идем?», но она не ответила. Я разрывался (как и она, без сомнения) между желанием узнать конец истории и некой смесью стыда и деликатности, побуждавшей меня бежать от ученого, погрузившегося в дебри своих любовных и революционных воспоминаний. Морган, похоже, не замечал наших колебаний; казалось, он находил совершенно естественным, что Сара не садится; если бы мы ушли, он наверняка продолжил бы свои воспоминания в одиночестве. Он говорил безумолчно, прерываясь только для того, чтобы глотнуть водки или окинуть липким взором тело Сары. Домработница больше не появлялась, она ушла куда-то в дом, решив наверняка, что смотреть, как ее хозяин напивается, лучше издалека.

«Азра попросила меня пустить в ход все мои связи, чтобы узнать причину ареста ее отца. Она сказала, что ее мать рассматривает самые безумные варианты, полагая, что на самом деле отец вел двойную жизнь, был советским агентом и т. п. Когда Лиоте лежал в госпитале, с кровати он видел, как я беседовал с офицером, увешанным медалями; из этого его безумие сделало вывод, что я лично знаю всех начальников САВАК. Я не стал разубеждать Азру, а лишь попросил ее прийти ко мне, чтобы все обсудить, но она отказалась. Тогда я предложил ей встретиться в кафе „Надери“, заверив ее, что тем временем я попытаюсь что-нибудь разузнать о ее отце. Она согласилась. Радость моя не знала границ. На дворе стояло первое число месяца дей[574], день зимнего солнцестояния; я отправился на поэтические чтения: молодая женщина читала стихотворение из сборника „Верим в начало холодного времени года“ Форуг Фаррохзад[575], а именно „Оплакивание сада“, строгая и глубокая скорбь которого оледенила мне душу, сам не знаю почему, — я все еще помню наизусть половину этого стихотворения: Каси бе фекр-е голха нист, каси бе фекр-е махиха нист[576]. Полагаю, ожидание новой встречи с Азрой сделало меня особенно чувствительным к такого рода внешним воздействиям. Поэзия Форуг наполнила меня снежной печалью; покинутый сад с пересохшим бассейном и сорняками являл собой портрет моего одиночества. После чтения стихов собравшиеся выпили по стаканчику — в отличие от меня, компания собралась скорее веселая, исполненная революционного энтузиазма: обсуждали исключительно конец военного правления и возможное назначение умеренного оппозиционера Шапура Бахтияра[577] на пост премьер-министра. Некоторые, особо шумные, даже предсказывали скорое отречение шаха. Многие задавались вопросом: за кем пойдет армия, попытаются ли генералы при поддержке американцев совершить государственный переворот? „Чилийский“ вариант пугал всех. Гнетущее воспоминание о свержении в 1957 году правительства Мосаддыка[578] казалось актуальным как никогда. Я лавировал между собравшимися. Меня несколько раз спрашивали, что нового слышно о Лахути, но я избегал этого вопроса и быстро отходил от собеседника. Среди тех, кто пришел послушать стихи, — а это были в основном студенты, молодые преподаватели, начинающие писатели, — большинство знало Азру. От одного из тех, кто остался на коктейль, я узнал, что после отъезда Лиоте она перестала где-либо бывать.

У одного из близких к посольству я спросил, не слышал ли он чего-нибудь об отце Азры, но он немедленно послал меня подальше. Если он иранец, ничего нельзя сделать. Если у него двойное гражданство, тогда еще можно подумать… К тому же сейчас в административной службе полный бардак, не знаешь даже, к кому обратиться. Уверен, он лгал. Следовательно, мне тоже придется лгать. В толстом шерстяном свитере с нашивками на плечах, по которым рассыпались ее блестящие черные волосы, Азра сидела напротив меня в кафе „Надери“; она не смотрела мне в глаза, не пожала мне руку, лишь тихо поздоровалась со мной. Я начал путано извиняться за свое дурацкое поведение в прошлом месяце, за мою грубость, а потом заговорил о своей любви, о своем страстном чувстве к ней, заговорил со всей нежностью, на которую только был способен. Затем я рассказал о том, как расспрашивал всех о ее отце, заверил ее, что результат станет известен очень скоро, наверняка уже завтра. Сказал ей, что, когда вижу ее такой подавленной и печальной, мне становится неимоверно грустно и я, несомненно, сделаю все, что могу, лишь бы она снова пришла ко мне. Я умолял ее. Она по-прежнему смотрела не на меня, а на официантов, клиентов, белую скатерть, лакированные стулья. Веки ее дрожали. Она молчала. Мне не было стыдно. Мне никогда не бывает стыдно. Если вас никогда не обуревала страсть, вы не можете меня понять».