Компас - Матиас Энар

Вскоре я узнал, почему Лиоте не возвращается в Иран: его госпитализировали в клинику одного из парижских предместий. Тяжелая депрессия, галлюцинации, бред. Он говорил только на персидском и был убежден, что его на самом деле зовут Фарид Лахути. Врачи считали, что речь идет о переутомлении и потрясении, вызванном иранской революцией. Он стал писать Азре еще больше писем; больше и каждый раз все мрачнее. Он не писал ей о том, что его положили в больницу, только о любовных страданиях, об изгнании, о его печали. Образы часто повторялись, уголек, в разлуке уподобившийся антрациту, твердому и хрупкому; дерево с ледяными ветвями, растопленное зимним солнцем; чужестранец, не способный разгадать тайну цветка, которому не суждено распуститься. Так как сам Лиоте об этом не писал, я тоже ничего не сообщал Азре о состоянии его здоровья. Мой шантаж и мои горы лжи давили на меня тяжким грузом. Я хотел полностью обладать Азрой; обладание ее телом являлось всего лишь предвкушением более полного удовольствия. Я старался быть предупредительным, пытался подкупить ее, пробовал обойтись без принуждения. Несколько раз я чуть было не признался ей, что ничего не знаю о судьбе ее отца, чуть не сказал правду о состоянии Лиоте в Париже, правду о своих происках с целью выслать его из страны. На самом деле моя ложь являлась свидетельством любви. Я лгал исключительно от любви и надеялся, что когда-нибудь она это поймет.

Азра сознавала, что ее отец, скорее всего, не вернется никогда. Всех узников шахского правительства уже освободили, а тюрьмы быстро заполнили сторонниками и солдатами прежнего режима. Полилась кровь — спешно казнили военных и высших чиновников. Революционный совет Хомейни видел теперь в своем премьер-министре Мехди Базаргане препятствие для создания Исламской республики. Первые столкновения, а затем преобразование комитетов в организацию Стражей революции и „Волонтеров в защиту угнетенных“ подготовили почву для захвата власти. В революционном возбуждении средние классы и наиболее влиятельные политические формирования (партия Туде, Демократический фронт, Моджахеды иранского народа), казалось, не отдавали себе отчета в нарастании угрозы. Передвижной революционный трибунал, руководимый Садеком Хальхали[584] по прозванию „мясник“, судьей и палачом одновременно, уже начал свой путь. Несмотря на это, в результате референдума, поддержанного среди прочих коммунистами и моджахедами, в конце марта Иранская империя стала Исламской Республикой Иран, и началась перекройка конституции.

Азра явно отошла от учения Шариати и сблизилась с коммунистической организацией Туде. Она продолжала вести активную борьбу, участвовала в манифестациях и публиковала феминистские статьи в газетах коммунистического толка. Собрав все социально ориентированные и политизированные стихотворения Фарида Лахути в небольшой сборник, она отнесла его самому Ахмаду Шамлу[585], влиятельному новатору, уже названному одним из выдающихся поэтов современности, и тот нашел этот сборник (в то время как к поэзии своих современников он относился отнюдь не снисходительно) восхитительным; узнав, что Лахути на самом деле французский востоковед, он, совершенно ошеломленный, опубликовал несколько его стихотворений в наиболее заметных журналах. Узнав про успех Лиоте, я обезумел от ревности. Даже находясь в заточении, в тысячах километров от меня, он сумел сделать мою жизнь невыносимой. Мне следовало уничтожить все эти чертовы письма, а не ограничиться теми несколькими, что я бросил в огонь. В марте, когда вернулась весна, когда иранский Новый год пришелся на первую годовщину иранской революции, в момент, когда надежда всего народа распускалась вместе с розами, надежда, которой суждено было сгореть вместе с розами, в то время, как я лелеял планы жениться на предмете своей страсти, этот дурацкий сборник укрепил связь между Азрой и Фредом, и все из-за того, что его оценили четверо интеллектуалов. Теперь Азра говорила только о стихах Лиоте. В каких словах такой-то похвалил его стихи. Как актер сякой-то станет читать эти стихи на вечере, устроенном тем или иным модным журналом. Триумф Лиоте давал Азре силы презирать меня. Я ощущал презрение в ее жестах, в ее взгляде. Ее виновность превратилась в презрительную ненависть ко мне и ко всему, что я олицетворял, к Франции, к университету. Тогда я как раз пытался выбить ей аспирантскую стипендию, для того чтобы к концу моего пребывания в Иране мы смогли вместе вернуться в Париж. Я хотел жениться на ней. Она с презрением прогоняла меня. Еще хуже — она ускользала от меня. Она приходила ко мне, чтобы посмеяться надо мной, поговорить со мной об этих стихах, о революции, и отталкивала меня. Два месяца назад я привязал ее к себе, а теперь я превратился в залежалый хлам, и она с омерзением отбрасывала его».

Отгоняя птичек, отважившихся подлететь чересчур близко, чтобы стащить со стола несколько сладких крошек, Жильбер размахнулся слишком сильно и опрокинул свой стакан. Тотчас наполнив его заново, он с чувством, одним глотком опустошил его. В глазах его блестели слезы — слезы, чье появление явно не зависело от крепости алкоголя. Сара села. Она наблюдала, как птички, подлетая к кустам, скрывались в листве. Я знал, что в ней борются сострадание и гнев; она смотрела куда-то в сторону, но не уходила. Морган продолжал молчать, словно история уже закончилась. Неожиданно появилась Насим Ханум. Она убрала чашки, блюдца, плошки со сладостями. На ней был темно-синий рупуш, туго завязанный под подбородком, и серое пальто с коричневым узором; она ни разу не взглянула на своего работодателя. Сара улыбнулась ей, та ответила на ее улыбку и предложила налить ей чаю или лимонада. Сара любезно поблагодарила ее за труды, как принято в Иране. Я понял, что умираю от жажды, и, победив застенчивость, попросил у Насим Ханум немного лимонада: мое персидское произношение оказалось столь ужасным, что она не поняла меня. Как обычно, на помощь мне пришла Сара. У меня сложилось впечатление — ужасно обидное, — что она слово в слово повторила то, что я только что сказал, однако на этот раз Насим Ханум мгновенно все поняла. Я немедленно подумал, что мысленно эта почтенная дама наверняка причислила меня к тем мужчинам, к которым относился ее ужасающий хозяин, все еще сидевший молча, с покрасневшими от водки и воспоминаний глазами. Видя мое обиженное молчание, Сара неправильно его истолковала; в упор глядя на меня, она схватила меня за руку, словно желая вытащить нас из теплой жижи вечера, и эта внезапная нежность так сильно натянула связующие нас нити, что любой ребенок вполне мог бы прыгать, играя в резиночку посреди обожженного летней жарой зловещего сада.

Моргану больше нечего добавить. Устремив взор в прошлое, он все быстрее вертел стакан. Самое время уходить. Я потянул за пресловутые невидимые нити, и Сара встала одновременно со мной:

— Спасибо, Жильбер, за приятный вечер. Спасибо. Спасибо.

Я залпом выпил принесенный Насим Ханум стакан лимонада. Жильбер остался сидеть, бормоча персидские стихи, но слов я разобрать не мог. Сара, уже на ногах, прятала волосы под шелковой фиолетовой вуалью. Я машинально считал веснушки у нее на лице. Азра, Сара, думал я, почти те же самые звуки, те же самые буквы. Та же страсть. Морган тоже смотрел на Сару. Он сидел, уставившись на ее бедра, скрытые под исламским пальто, которое она натянула несмотря на жару.