Компас - Матиас Энар

А нам было стыдно — сидевшего за столом Моргана окончательно развезло; я видел, как Сара замерла, ошеломленная тем, какой оборот принимает исповедь; мне казалось, что в ней закипает гнев. Потрясенный, я хотел только одного — покинуть этот обожженный солнцем сад; было ровно семь часов. Птички порхали из тени в свет, отбрасываемый лучами заходящего солнца. Я тоже встал.

И тоже сделал несколько шагов по садику. Вилла Моргана в Зафарание являлась поистине заколдованным местом, кукольным домиком, построенным, скорее всего, для сторожа, охранявшего большое поместье, успевшее с тех пор исчезнуть, что объясняло ее неудобное расположение — почти на самом краю проспекта Вали-Аср. Морган снимал ее у одного из своих иранских друзей. Зимой, когда незадолго до нашего путешествия в Бендер-Аббас я впервые пришел сюда по приглашению хозяина дома, все покрывал снег, обнаженные кусты роз сверкали тоненькой корочкой льда, а в камине горел огонь — в восточном камине с овальной консолью и вытяжным колпаком из клепаного железа, напоминавшем камины дворца Топкапы[579] в Стамбуле. Повсюду дорогие ковры ярких цветов с многочисленными оттенками фиолетового, синего, оранжевого; на стенах керамика эпохи Каджаров и бесценные миниатюры. Маленькая гостиная с низким потолком вполне гармонировала с зимним периодом; в ней профессор читал стихи Хафиза, которые запоминал на протяжении многих лет; подобно мудрецам древности, он хотел выучить их в объеме всего «Дивана», утверждая, что знать наизусть Хафиза является единственным способом понять до конца то, что он называл пространством газели[580]: связь стихотворных строк, внутреннюю организацию стихов, возвращение персонажей, повтор тем; выучить стихи Хафиза означало познать чувство любви. «Боюсь, мои слезы выдадут мою печаль, и этот секрет станет всеобщим достоянием. Хафиз, держащий мускус ее волос в своей руке, затаи дыхание, иначе зефир развеет твою тайну!» Проникнуть в тайну или в тайны — тайны фонетики, тайны метрики, тайны метафор. Увы, поэт XIV века отвергал старого востоковеда: несмотря на все усилия, запомнить четыреста восемьдесят газелей, составляющих «Диван», оказалось невозможно. Он путал порядок строк, а некоторые забывал вовсе; эстетические каноны сборника, а именно единство каждого дистиха, совершенное, словно жемчужины, нанизанные на нить метрики и рифмы, сплетая венок газелей, были таковы, что очень легко забывались. «Из четырех тысяч стихов, из которых состоит „Диван“ Хафиза, я знаю, быть может, три с половиной тысячи, — жаловался Морган. — Мне все еще не хватает пятисот. Постоянно. Это всегда разные строки. Какие-то появляются, какие-то исчезают. Они образуют облако фрагментов, оседающее между истиной и мною».

Эти загадочные размышлизмы в уголке у горящего камина мы воспринимали как выражение некой литературной прихоти, последней страсти ученого — летние откровения придали бы им совершенно иной смысл. Тайна, любовь, чувство вины, мы догадывались об их источнике. И если я написал этот обстоятельный и сухой текст на обратном пути в Вену, то, без сомнения, для того, чтобы сохранить их для себя, равно как и посредством этого текста вновь обрести подле себя Сару, когда та, опечаленная и потрясенная, уехала в Париж навстречу горю. Странное ощущение испытываешь, когда перечитываешь самого себя. Стареющее зеркало. Меня привлекает и отталкивает мое прежнее «я», словно это кто-то другой. Первое воспоминание, втиснувшееся между памятью и мною. Листочек папиросной бумаги, через который проникает свет, чтобы нарисовать на нем другие картины. Настоящий витраж. Эго в ночи. Сущность всегда заключается в этом расстоянии, она где-то между непостижимым собой и другим в себе. В ощущении времени. В любви, заключающейся в невозможности слияния между собой и другим. В искусстве, в изучении несхожести.

Нам не удалось уйти раньше, чем Морган завершил свой рассказ, — он продолжал исповедь, возможно изумленный своей способностью рассказывать не меньше, чем нашей способностью слушать. Несмотря на все мои знаки, Сара, хотя и возмущенная, по-прежнему опиралась на садовый стул, выполненный из ажурного металла.

«Наконец Азра согласилась снова прийти ко мне. И даже несколько раз. Я сочинял ей разные истории про ее отца. Шестнадцатого января, следуя советам своего главного штаба, шах покинул Иран — так сказать, на каникулы — и оставил власть в руках переходного правительства во главе с Шапуром Бахтияром. Первыми шагами Бахтияра стали роспуск САВАК и освобождение всех политзаключенных. Отец Азры не появился. Уверен, никто так и не узнал, что с ним случилось. Революция, похоже, завершилась. Через две недели, несмотря на протест правительства, „боинг“ компании „Эр Франс“ доставил в Тегеран аятоллу Хомейни. Сотни тысяч людей встречали его, словно самого Махди. Я боялся только одного: как бы в этом самолете не оказался также и Лиоте. Но нет. Он приедет скоро, очень скоро, сообщал он Азре в письмах, которые я читал. Его беспокоили грусть, молчание и холодность Азры. Он уверял ее в своей любви: „Еще несколько дней, и мы будем вместе, мужайся!“ Он говорил, что не понимает той горечи и того стыда, о которых она ему писала, ничего не объясняя.

Во время наших встреч Азра выглядела такой удрученной, что постепенно я проникся отвращением к самому себе. Я страстно любил ее, но я хотел видеть ее счастливой, радостной, такой же страстной. Мои ласки вызывали у нее лишь холодные слезы. Возможно, я обладал ее красотой, но сама она от меня ускользала. Зима тянулась бесконечно, ледяная и мрачная. Иран вокруг нас погружался в хаос. На какой-то миг мы поверили, что революция окончилась, в то время как она только начиналась. Верующие и сторонники Хомейни боролись против умеренных демократов. Спустя несколько дней после возвращения в Иран Хомейни параллельно назначил своего собственного премьер-министра Мехди Базаргана[581]. Бахтияр стал врагом народа, последним представителем шаха. Начали появляться лозунги, призывавшие к созданию Исламской республики. В каждом квартале сформировали революционный комитет. Точнее сказать, наконец сформировали. Оружие использовали всевозможное. Палки, дубинки, затем, после 11 февраля, когда к повстанцам присоединилась часть армии, то и штурмовые винтовки: сторонники Хомейни заняли все административные здания и даже императорский дворец. Базарган стал первым главой правительства, назначенного не шахом, а революцией — на самом деле Хомейни. Всюду ощущалась угроза, предчувствие неминуемой катастрофы. Революционные силы оказались столь разнородны, что никто не мог догадаться, какую форму примет новый режим. Коммунисты из партии Туде, марксисты-мусульмане, моджахеды иранского народа,[582] верующие сторонники Хомейни, поддерживающие велайат-е факих, либералы пробахтияровского толка и даже сторонники курдской автономии практически напрямую сталкивались в борьбе за власть. Благодаря полной свободе слова всюду во множестве издавали газеты, памфлеты, сборники стихов. Экономика катастрофически рушилась; страна разваливалась, ощущалась нехватка основных продуктов питания. Казалось, за одну ночь изобилию яств в Тегеране пришел конец. Несмотря на это, мы с приятелями банками поглощали контрабандную черную икру, большие зеленоватые икринки, заедая их хлебом сангак[583] и запивая советской водкой, — все это мы покупали на доллары. Некоторые, опасаясь полного краха всей страны, начали скупать иностранную валюту.